– Прости меня, Мегс! Прости!..
Прижимая ладонь к разбитому носу, ты отмахнулась от моих извинений.
– Ерунда. – Внезапно ты расхохоталась и снова махнула рукой – теперь уже в сторону моего носа.
– У тебя кровь идет!
Помнишь, Мегс, что было дальше? Я – смутно. С нами обоими случилось что-то вроде истерики. Мы смеялись и смеялись, и никак не могли остановиться. Не знаю, как ты, а я так не смеялся, наверное, с самого детства.
В перерыве между приступами хохота мне удалось усадить тебя обратно в машину. Именно тогда, когда мы оба оказались в салоне, нам стала очевидна абсурдность происходящего, и мы снова покатились со смеху – такого сильного и безудержного, что, кажется, даже автомобиль закачался на своих рессорах.
– Знаешь, Фрэнк, раньше мне казалось, что тебя вряд ли можно отнести к… к людям, владеющим практическими навыками, – сказала ты, немного успокоившись. Нос ты по-прежнему прижимала рукой, поэтому твой голос звучал немного гнусаво, как у мультипликационных злодеев.
– Мой отец – автомеханик, Мегс. Возможно, кое-какие навыки передались мне от него, – отозвался я, разглядывая наши перепачканные в грязи и смазке руки. – И перемазались мы как настоящие ремонтники, – добавил я.
Тем временем ты отыскала в «бардачке» завалявшуюся там бумажную салфетку и аккуратно разорвала на четыре части. Каждый клочок ты свернула в виде крошечного тампона, и я постарался не думать, сколько недель или, может быть, месяцев она пролежала там вместе с гайками, шайбами, обрывками проволоки и мелким инструментом.
– Автомеханик?.. – задумчиво повторила ты, словно сомневаясь в правдивости моих слов. Аккуратно заткнув мне нос бумажными тампонами, ты проделала то же самое с собой, потом повернулась и слегка постучала мне по макушке согнутым пальцем. – Хотела бы я знать, какие еще таланты здесь скрываются…
– Самые разные. Подожди – увидишь.
– Я всегда знала, что ты неисчерпаемый источник сюрпризов.
– Я люблю тебя, Мэгги…
Эти слова сами сорвались с моих губ. И хорошо, что сами, потому что будь у меня хоть малейшая возможность их обдумать, я бы их не произнес. Из страха. Из суеверного чувства. Это был мой главный секрет, который я хранил в себе вот уже несколько недель.
Наверное, мое чувство никогда не было таким всеохватным и полным, как в те минуты, когда ты улыбалась мне с пассажирского сиденья. Твоя улыбка была прекраснее всего, что я когда-либо видел, даже несмотря на смешно торчащие из носа клочки бумаги.
– Я тоже люблю тебя, Фрэнк. – Твой голос был таким ровным и прозаичным, словно ты читала вслух указания из путеводителя. И никакой торжественной церемонии, какие показывают в фильмах, тоже не было. Не было ни цветов, ни музыки, ничего такого. Были только мы с тобой и слова, которые мы произнесли.
– Ну что, поехали? – ты постучала по рулю и включила радио. Похоже, спать тебе больше не хотелось.
Весь обратный путь ты развлекала меня популярными эстрадными хитами, звучавшими в твоем исполнении весьма своеобразно, поскольку ни одной верхней ноты тебе взять не удалось. Когда была такой – возбужденной, оживленной, настолько полно отдающейся настоящему, что казалось, будто тебе и дух перевести некогда – ты напоминала мне фонарь на верхушке маяка. Его сверкающий луч, освещавший все, к чему ты прикасалась, был направлен теперь прямо на меня, и мне было очень трудно не ослепнуть от твоего яркого света. Просто чудо, что я не пропустил место, где нам надо было сворачивать с шоссе.
Не будет преувеличением сказать, что я был очарован, околдован тобой. Я буквально потерял голову, поэтому мне потребовался месяц или два, чтобы заметить: что-то происходит. Мы по-прежнему встречались так часто, как только могли, и в большинстве случаев ты вела себя как обычно: шутила, веселилась, пенилась как шампанское, которое течет через край тонкого хрустального бокала, но это было еще не все. Сквозь твое оживление нет-нет да и прорывались какие-то темные тени – словно легкое облачко вдруг закрывало солнце. Впервые я заметил это в тот день, когда мы катались на лодке, да и впоследствии в наших разговорах мне чудился легкий отзвук какой-то непонятной озабоченности или печали. Ты, прямо сказать, никогда не отличалась непосредственностью и прямотой, и я был словно загипнотизирован загадочными противоречиями твоего характера, которые, еле уловимо накладываясь друг на друга, образовывали загадочное целое, вглубь которого мне никак не удавалось заглянуть. Это было все равно, что разглядывать рисунок акварелью, который издалека выглядит совершенным, но вблизи распадается на размытые, перетекающие друг в друга цветовые пятна, на тысячи полутонов и оттенков, даже вообразить которые я прежде не мог. Я любил тебя до самозабвения, Мегс, но этого было мало. Мне хотелось научиться тебя понимать.