Был час пик, и по радио то и дело транслировали информацию о пробках, но машина Радонева шла в приличном темпе — то ли везло, то ли путь, выбранный навигатором, оказался наименее проблемным. Костя с удивлением поглядывал по сторонам, понимая, что за год в Австрии совсем отвык от столичных контрастов. Сейчас, например, ему казалось, что он едет по какому-то провинциальному городку — вокруг тянулись обшарпанные дома с захламленными балконами, бетонные заборы, за которыми виднелись ржавые остовы ангаров и красно-белые трубы водонапорных башен. Сломанное грозой дерево лежало возле дороги, и чувствовалось, что его просто оттащили, дабы не мешало проезду, и что лежать ему здесь до тех пор, пока не почешутся ленивые коммунальщики.
На Новорязанском шоссе транспортный поток стал плотнее, а виды — красивее: стали попадаться современные здания с отделкой из темного стекла, взгляд цеплялся за яркие рекламные щиты. Столица кипела людьми и машинами, двигалась в красно-зеленом светофорном ритме, а сверху нависало ватно-белое небо с редкими озерцами синевы. «Похоже, не врут синоптики насчет дождей — вон какая облачность, почти без просвета», — равнодушно отметил Костя и, увидев вывеску садового рынка, завернул вправо. Времени было в обрез, так что далеко он не пошел: почти у входа купил кое-какой инструмент, да прихватил с десяток белых стаканчиков с цветочной рассадой. Бабулька, торговавшая ею, заверила: самое то для кладбища, посадить — и никаких хлопот.
— Кто у вас там? Дед, бабушка? — допытывалась она, даже не пытаясь скрыть любопытство.
— Отец. Год назад умер.
— Ох, такой молодой — и уже сирота! — запричитала бабуля. — Что ж в мире-то делается... Болел, поди?
— Работа была опасная, — ответил Костя. — Пожарный.
Любопытство во взгляде старушки сменилось состраданием. Она даже голос понизила:
— И как это он? Неужто прям на службе?..
Константин хотел ответить сухо, дав понять, что нечего лезть в душу, даже если ты человек почтенного возраста. Но неожиданно для себя выплеснул перед старушкой свою боль:
— Он уже пенсионером был, но работал, чтобы мне помочь отучиться... — голос дрогнул, и Радонев постарался взять себя в руки. Отведя взгляд, продолжил по существу: — Выехал на пожар в старом доме. Полез четырнадцатилетнюю девочку спасать. Ее вытолкнул, а сам не уберегся.
Дальше говорить не хотелось. Ни о том, что отец долго лежал в ожоговом, стойко перенося операции. Ни о том, как непросто потом было дома с ним, лежачим, неспособным даже ложку до рта донести. А тем более о том, что два года отчаянной борьбы за жизнь совсем отбили у отца вкус к этой жизни. И когда он всё-таки сдался, выглядел умиротворенным, почти довольным: о таких говорят «отмучился».
— Ты уж крепись, сынок, — сказала бабуля. — И не думай, что справедливости в жизни нет. Видать, такая судьба была у твоего папы. Зато теперь он в лучшем мире.
Шагая к машине, Радонев думал над ее словами. В судьбу он не верил, а справедливость... Он вспомнил о девушке, которую встретил у Торопова. Такая красивая, юная — и с белой тростью… Жестоко. И вряд ли справедливо.
«Откуда я ее знаю? — вопрос снова зудел в мозгу, не давал покоя, как муха, бьющаяся об стекло. — М-мм... Краузе, Краузе... Фамилия-то редкая в наших широтах, я б запомнил, но вроде бы видел такую только на канцелярии. Карандаши у меня в детстве были, Эрих Краузе. Хорошие, кстати, карандаши...»
И тут он остановился, как вкопанный. Даже в жар бросило: вспомнил, да еще как! Летний лагерь «Вымпел», пятый отряд, где самой красивой считалась круглолицая рыжуха Машка, у которой в ее одиннадцать уже виднелась грудь... Но он, двенадцатилетний и неловкий, стеснявшийся своих девчоночьих кудрей и дырки на месте переднего зуба — вот так вот поздно выпал молочный, а новый вырасти не успел — был влюблен в Леру, Леру Краузе, долгоногую и худенькую до прозрачности. Вот за эту худобу, а еще за скромный вид школьного ботаника, и, несомненно, за фамилию, ее прозвали Леркой-Карандаш.
Тайну этой влюбленности Костя носил в себе с начала смены. Как увидел тогда Леру — так и пропал. И смелости хватало лишь на то, чтобы быть где-то рядом, молчаливым спутником на некой орбите, которую сам же очертил вокруг этой девочки: радиус метра три, ближе не подходить...