Радонев на автомате дошел до машины, не глядя, сгрузил на капот лопатку и рыхлитель. Туда же поставил картонную коробку с белыми стаканчиками и подвинул ее небрежно, не боясь поцарапать краску на машине; уже зацветшие в стаканчиках анютины глазки обиженно вздрогнули. Но ему было не до любезностей: память уже развернула перед ним обжигающе-яркую ретроспективу тех июльских дней. И он захлопал ладонями по карманам, отыскал начатую пачку «Никоретте», которые вот уже месяц таскал с собой вместо сигарет. Разом засунув в рот две пластинки, прислонился к машине и замер, скрестив руки на груди, со взглядом, устремленным в прошлое.
...Леру в отряде не любили. То ли за то, что была нелюдимой и предпочитала шумным ребячьим играм одинокое сидение с книжкой на задах веранды. То ли за вид ботаника: аккуратная, тихая, неизменно вежливая, она казалась бы забитой, если бы не серьезный взгляд серых глаз, прямой и бесстрашный. Сперва ее задирали, но в ответ она говорила что-то очень точное, и от этого вдвойне обидное. «Ты меня дразнишь, потому что я слабее? — спокойно спрашивала она у хулигана Болотова, не дававшего ей пройти в столовую. — Но если ты сильный, иди драться с мальчишками. Это же логично!» И от этой логики посрамленный Болотов бесился, но больше к Лере не приставал — предпочитал демонстрировать свою силу перед другими девочками, так как связываться с мальчиками боялся. А жирдяю Зиновьеву, который вырвал у Леры книжку и начал пинать в пыли, она сказала, стягивая с плеч вязаное болеро: «Зря ты так. На, возьми мою кофту. Лучше ее топчи, чем книгу». И тот, опешив от такого, схватил болеро — но пинать не стал, просто бросил на дорогу и пошел, будто потеряв интерес к происходящему. Костю Радонева, которого тоже задирали мальчишки, такое поведение Леры настолько впечатляло, что потом он подолгу силился придумать для своих обидчиков ответы в том же духе. Но не получалось, как ни старался.
Эта девочка казалась ему ни на кого не похожей. Взять хотя бы увлеченность музыкой — у Леры она была настоящей. Других ребят — тех, кто, как и Лера, учился в «музыкалке» — было не загнать в лагерный клуб, за стоявшее там пианино, выводившее ноты полупьяным голосом.
Оно было коричневым и без крышки — за неимением ее на клавиши клали нелепый кожаный фартук, привязывая его к инструменту за варварски вбитые в него гвозди. Пианино стояло на сцене, сбоку от белого экрана, на котором раз в неделю показывали какой-нибудь фильм. За сценой, в длинном темном помещении с мутными зеркалами на стене, которое называли гримеркой, хранились запыленные барабаны, горны, и висела на гвозде гитара с красным инвентарным номером на боку. А рядом, за фанерной стенкой, располагался переплетный кружок.
Как только Костя выследил, куда после завтрака ходит Лера, немедленно записался в переплетчики. В компании пожилого учителя труда и нещадно зевающей второклашки, приходившейся учителю то ли внучкой, то ли дочкой, он старательно вырезал из картона новые обложки, обклеивал их ледерином, потом отдирал от пальцев высохший и полупрозрачный уже клей ПВА — и все это время слушал через фанерную стенку, как играет Лера. Он по собственной воле вызывался протирать пыль в гримерке, потому что тогда можно было пройти мимо этой девочки, в волнующей близи от нее, и даже поймать спокойную, ласковую улыбку. А потом снова слушать — и робко думать о ней...
В день, когда случилось «чепе», как назвала это лагерная директриса, всё шло, как обычно: ненавистная зарядка под трибуной, на которой с мегафоном стояла вожатая, противная морковная запеканка на завтрак, жирдяй Зиновьев с литровой банкой, наполненной дохлыми оводами. Ловля этих оводов была одной из тех странных мальчишеских забав, смысл которых Костя Радонев никогда не мог понять. Вроде как Зиновьев первый придумал поймать «жужу» живой, чтобы потом привязать к ней нитку и дергать за нее, пока пытающийся улететь овод окончательно не издохнет. А потом складывать крылатые тельца в банку, соревнуясь с остальными — у кого она наполнится первой, тот и победил. То ли из-за того, что на потные телеса жирдяя оводы слетались с особым аппетитом, то ли потому, что он всё свободное время посвящал ловле «жуж», пальма первенства принадлежала Зиновьеву. И это была уже третья его банка. Из-за которой, в общем-то, и разгорелся весь сыр-бор.
Костя попал на него случайно: освободившись после переплетного кружка, он искал Леру, забывшую в клубе увесистый том Дюма. Бежал между деревьев по каменистой лагерной дорожке и думал, как подойдет к ней, как протянет книгу, что скажет при этом... И услышал возле танцплощадки ее испуганный крик.