Подошел Исламбек, принес ведерко с золой. Пока Костя рассыпал ее между цветов, бормотал что-то, глядя на могилу — молился по-своему, хоть и был иной веры. После того, как он ушел, Костя еще немного посидел возле отца. Но предвечерний воздух стал серым, тени — длинными, и птицы умолкли. Казалось, даже цветы уснули: лишь росшая поодаль дикая яблонька, окутанная пышным белым цветом, стояла горделиво и празднично. Аромат от нее шел волшебный. И Костя подумал, что не так уж тут и плохо. Особенно если выбора нет — как у всех, кто здесь покоится.
— Пойду я, отец, — сказал он. — Прости, не знаю, когда теперь вырвусь. Из-за новой работы невозможно что-то спланировать.
Вдоль центральной аллеи уже горели фонари, и Костя пошел по ней, для очистки совести отыскивая взглядом бак с водой. Но, видимо, он стоял в другом секторе.
Он совсем забыл о мужчине в сером плаще, которого видел, когда пришел на кладбище. И не вспомнил бы о нем никогда, если бы не заметил его впереди. Тот медленно брел по обочине, держа в руках бутылку, на дне которой еще плескалось коричневое пойло. Его походка была неровной, пояс плаща волочился по дорожной пыли, правый локоть и предплечье были в грязи — будто мужчина падал на руку, и не удосужился отряхнуться.
Костя брезгливо поморщился и почти миновал его, когда тот обернулся и нелепо замахал руками. Бессмысленный взгляд, острое лицо, очки, криво сидящие на самом кончике носа...
— Bekloppt! — ругнулся Костя, чуть не подпрыгнув от удивления. Резко дал по тормозам, еще не веря себе. И только выскочив из машины, понял, что не ошибся.
Перед ним стоял Илья Петрович Торопов, главврач «Велнесс-клиник». Виднейший окулист столицы, заливший зенки по самый спотыкач. Это своего будущего начальника и учителя Костя минуту назад назвал «чокнутым». А сейчас потащил к машине, потому что оставлять его в таком виде было нельзя.
Торопов, в общем-то, и не сопротивлялся. Только когда Костя отбирал у него бутылку, промычал что-то возмущенно, но быстро притих. Даже задремал, едва успев сесть в кресло. Радонев попытался его растолкать, спрашивал, где тот живет — надо же было понять, по какому адресу нужно доставить это... тело. Но Илья Петрович только отмахивался от него, как от мухи. Пришлось плюнуть на условности и обшарить его карманы. Впрочем, паспорт нашелся сразу, и одной проблемой стало меньше.
Торопов вроде бы очнулся, когда машина уже миновала МКАД. Но посмотрев на Костю, что-то буркнул и снова закрыл глаза. Радонев зло крутанул ручку стеклоподъемника, впуская в машину еще больше свежего воздуха: от перегара его мутило.
Всю дорогу он поглядывал на будущего начальника, не понимая, узнал ли его Илья Петрович. И озадаченно размышлял, к чему приведет эта ситуация. Не осложнит ли она работу? Да и вообще, захочется ли теперь работать... с таким? «С другой стороны, кто его знает, почему он напился? — уговаривал себя Радонев. — К тому же, напился не просто так, а на кладбище: видимо, кого-то из близких поминал, но промахнулся с дозой». Только, несмотря на все придуманные Костей оправдания, ощущение мерзости не уходило. Ну не любил он пьющих людей! И уважать таких просто не умел...
А главное — была еще одна мысль, которая тревожила его больше всех.
Если Торопов пьет, как он будет оперировать Леру?
Глава 7 (начало)
Сбросив пиджак и брюки в гардеробной, Шерман одной рукой расстегивал пуговицы сорочки, а другой копал в высоком белом шкафу. Вытянул из яркой стопки темно-синие тренировочные штаны со вздутыми коленками и желтую футболку с черной надписью «Сидите-сидите! Достаточно ваших аплодисментов!», переоделся в домашнее. Равнодушно скользя взглядом по шикарной обстановке спальни — кровать с балдахином, бесчисленные пуфики, зеркала, складки шёлка и бархата — зашарил ногой под кроватью: искал разношенные домашние тапки, которые Любаша презрительно называла «старческой блажью».
Голод скрёбся в желудке, и Шерман уже представлял, как спустится в кухню и соорудит себе огромный бутерброд с колбасой и острым сыром. И бутылку пивка откроет, темненького, с медовой горчинкой — того, что Пряниш привез из Вены...
— Ну почему, когда я дома, ты всегда надеваешь эту гадость?! — недовольные нотки разбили тишину комнаты. Запахло кремом и чем-то еще, типично женским: то ли миндальным молочком, то ли цветочным мылом. Шерман страдальчески возвел очи горе и повернулся на голос жены.