Судя по всему, Любаша только что вышла из ванной: на ней был банный халат, голову покрывала белая чалма из полотенца, а к распаренной щеке прилипла прядь черных волос. Жена гневно смотрела на него с высоты своего роста, и Савва почему-то вспомнил, как называл их парочку «папа Йозеф», ее отец. Вы, говорил, как болт с молотком — так же нелепо смотритесь вместе, и так же не нужны друг другу. Уже тогда тридцатилетний Савва, низенький и уже начавший заплывать жирком, нелепо смотрелся рядом со студенткой Любой — высокой, ладной, с оленьими влажно-карими глазами и пышной белой грудью. Но вот насчет нужности «папа Йозеф» крупно ошибся. Двадцать пять лет прошло, а они всё еще в браке. Пусть и не в самом счастливом.
— И тебе привет, душа моя, — сказал Савва Аркадьевич, стараясь сохранять спокойствие. — Чем ты недовольна?
— Тем, что мой муж выглядит как свиновод на пенсии! — возмущенно заявила Любаша, энергично растирая крем на руках. — Что это за штаны, скажи мне? Сколько им лет? Твой прапрадедушка воевал в них с Наполеоном? А футболка — где ты ее купил, на Черкизоне? Савва, ты полгода жил здесь без меня. Ходил, как хотел. Так неужели теперь нельзя пожалеть мои нервы и нормально, по-человечески одеться?!
Шерман с тайным злорадством отметил, что на ее халате — застарелые пятна, а полотенце махрится вытянутыми нитками. И подумал, что на фоне шелковых обоев, расписного потолка и белой мебели а-ля Помпадур они оба сейчас похожи на колхозников, забредших в столичный музей.
— Но я ведь дома, душа моя, — примирительно сказал Шерман. — И ты знаешь: от этих пиджаков и удавок, которые принято носить на шее ради форса, я потею и чешусь.
— Ф-фу! — поморщилась Любаша и наставила на него блестящий от крема палец. — И не ври, ты был без галстука. Я всё знаю! Я видела, как ты приехал.
Он тяжело запыхтел, вытер шею ладонью. Злость закипала внутри, но Савва всё же попытался объяснить спокойно:
— Любань, королева моя! Жизни нет — одни дороги. А галстук я ношу, ты не думай.
— Угу... Раз в полгода, когда я приезжаю.
— Потому что для меня твой приезд — праздник, — попытался отшутиться он. Взяв жену под руку, Шерман потянул ее к двери: — Я, Любань, уставший и голодный. Пойдем, съедим чего-нибудь? Расскажу, куда ездил. И ты согласишься, что галстук там совсем не обязателен. Из Лыткарино написали про девочку, пианистку. Двадцать пять лет — а она слепая совсем, бедняга. Красавица — ты бы видела! Вот, смотался за ней, привез к Торопову...
Дернув локтем, жена развернулась к нему и уперла руки в бока.
— Савва, ты уймешься когда-нибудь? — обиженно спросила она. — Нет, нормально! Девочку он привез! Красавицу! И мне рассказывает, старый блядуняра!
Шерман опешил.
— Любаня! — гаркнул он. — Ты не охренела?!
Несколько секунд они стояли напротив друг друга: она — с обиженным лицом и подрагивающими от злости губами, и он — набыченный, готовый хлопнуть дверью, сбежать на весь вечер, если скандал продолжится... И Любаша сдалась, заныла, потянув его к себе:
— Ну, Саввушка, извини! Просто я тебя жду тут, жду... а ты мне о каких-то девицах! Ну, иди сюда, я же соскучилась, полгода ведь без тебя...
Она бормотала что-то еще, прижав его голову к своей груди и поглаживая по спине — размашисто и жарко. А Шерман стоял, вдыхая миндальный аромат ее тела, чувствуя его сдобную мягкость, которая всегда возбуждала в нем мужской аппетит — и злость уходила, растворялась в Любашиной грубоватой нежности. Он мотнул головой, раздвигая носом лацканы ее халата, и добрался до гладкой кожи. Любаша вздрогнула под его губами, прерывисто вздохнула, и, умолкнув, погрузила руку в его волосы.
Ощущая, как низ живота наливается горячим нетерпением, как сладостно и невыносимо свербит в паху, Шерман торопливо сдернул с нее халат. Провел ладонями по ее телу — снизу вверх, как гончар по вазе... Отстранился, глянул на массивные холмы грудей, на полный живот с нежной вмятинкой пупка, на плавный изгиб талии, перетекающий в крупный, округлый низ — виолончель, да и только... И побежал по ней пальцами, как по струнам, зная, в каком местечке нажать посильнее, в каком — помедлить, где — ускориться. А потом развернул ее мягко, но требовательно, уложил на кровать вниз лицом и, махом освободившись от одежды, сунулся меж ее бедер. Горячая влажность, теснота, острый щекочущий запах — он погружался в них медленно, стараясь сдерживаться, но все-таки не смог: рывком проник в эту плавящую глубину и задвигался там, наслаждаясь. От его распирающей власти Любаша гортанно вздыхала и вскрикивала в такт движениям, и вскрики ее были похожи на всхлипы, но всхлипы счастливые, напоенные томной негой. И от них он чувствовал себя еще сильнее, и двигался резче, всё ускоряя ритм — и вздрогнул на пике, вытянулся и замер, ощущая, как звучит внутри самая сладкая, главная нота. Отголосок которой затихал и в стоне жены...