— Да, — сказала она, будто я только что вовсе не признался ей, что я такой же сумасшедший, как мама. — Так бывает, мой мальчик. Мы постоянно ищем Дэниэла. Где-то в глубине наших сердец живет надежда. Мы всегда будем его искать.
— Ты тоже видишь его?
— Конечно, милый. И мама, и папа, и Отис. Все мы. Все. Со всеми людьми, потерявшими кого-то любимого, такое случается.
— Со всеми людьми? Правда? Со всеми людьми?
Даже в Италии, Японии, Пакистане и неведомом Ваккату такие же мальчики, как и я, ищут Дэниэла, которого они потеряли? Видят его там, где его нет?
Мне стало легче. Все-таки я был не одинок. Ощущение приятное, как если бы я играл в национальной сборной по футболу. Или ел рыбу вместе с Солом. Или как если бы все стали боксерами — я, папа, Отис и Мохаммед Али.
Джоан вытерла мне слезы луковой рукой. Потом вдруг лицо ее осветилось, она схватила мою руку и задрала на себе свитер.
— Чувствуешь? — Она приложила мою руку к животу. — Чувствуешь, как брыкается?
Ну слышу. И что с того?
— Ничего не чувствую.
— Нажми сильнее. Не бойся, ему не больно. Расслабь руку, прижми сильнее.
Могу, конечно, если уж ей это так важно. Лишь бы не дотронуться до ее сисек.
Я ничего не чувствовал. Абсолютно ничего. И вдруг быстрый толчок, робкий, но настоящий. Так дергается удочка, если рыба клюнула на приманку. Я рассмеялся. Во весь голос.
— Это твой двоюродный братик или сестричка, — сказала Джоан, и я ей поверил.
Мама, папа и я
29
— А вы разговариваете обо мне?
— Конечно, сынок.
— А что вы говорите?
Я лежал на кровати мамы и папы, подсунув под спину подушки, сцепив руки за головой и свесив ноги с края кровати. Я смотрел, как мама красится перед зеркалом. Раньше мне нравилось за ней наблюдать. И теперь опять стало нравиться. Она снова красилась долго и старательно.
— Так что вы обо мне говорите, мам?
Мама постриглась. Новая прическа ей очень шла. Волосы, правда, уже не блестели, как раньше, и седины стало много. Сказать ей, что я могу выдернуть седые волосы? Пожалуй, не стоит.
— Даже не знаю, — протянула мама. — Много всего хорошего. — Она вдела сережку в ухо и сморщила нос. Я тоже сморщил нос. Мама покрутила сережку в ухе.
— А все-таки, мам?
Хорошо бы мама с папой сказали психологу, что я самый лучший сын на свете, что я жив и здоров, что я с ними и что именно я даю им силы и желание жить. С тех пор как они вернулись из Шотландии, они ходили к этой женщине-психологу каждую неделю и целый час говорили, говорили, говорили. Даже без перерыва на чай с печеньем. Я уж не помню, сколько недель прошло с тех пор. В школе началось и закончилось полугодие. Долгими-долгими часами они сидели и разговаривали. Тысячи и тысячи минут длились их беседы. О чем они могли говорить все это время, если не обо мне?
— Мы говорили о том, как все это повлияло на тебя, — только и сказала мама.
Ресничка прилипла к ее щеке. Мама наклонилась поближе к зеркалу, сняла ресницу. Ее брови, теперь уже не черные, а слегка серебристые, сошлись над переносицей. Я видел ее грудь, не такую круглую, как раньше, с морщинками.
— И что?
— Что, милый? — Она улыбнулась мне в зеркало, открыла тушь, вынула кисточку — чпок! — и быстрыми, резкими мазками нанесла ее на ресницы.
— А что еще вы говорите?
Не могу спокойно смотреть, как она тычет в себя этой кисточкой. Так ведь и глаз выколоть можно.
Мама, приподняв подбородок, накрасила верхние ресницы и даже не размазала тушь по лицу.
— В двух словах не расскажешь, милый.
Вот интересно: оказывается, можно разучиться говорить, писать, ходить, думать, спать, готовить, есть, одеваться, водить машину, можно забыть-забыть, совсем забыть про своего сына, но запросто красить ресницы.
— А откуда ты знаешь, как все это на меня повлияло? — услышал я свой голос, холодный-прехолодный. Ледяной.
Я уперся пятками в заднюю спинку кровати.
— Я много о тебе знаю, Гарри.
— Но что ты знаешь про то, как все это на меня повлияло?
— Как же мне не знать, сынок, — тихо сказала она. — Я живу с тобой под одной крышей. Я твоя мама.
Она от меня отодвигалась. Нет, она сидела на том же месте, прямо передо мной, но по лицу ее я видел, что она от меня отодвигается.
— Ты же никогда не спрашивала, мама.
Она повернулась и посмотрела на меня. Один глаз ее был полностью накрашен, другой нет. От этого ее удивление было виднее. От этого казалось, что ее очень легко обидеть.