Но это же просто слова, они не звучали так уж страшно, когда я говорил их отражению в зеркале.
— Я спрашиваю сейчас. — Голос ее был мягким и тонким.
Мне не хотелось обижать ее, но было уже слишком поздно.
— Нет, ты не спрашиваешь, нет, не спрашиваешь.
— Я действительно хочу знать, Гарри, сынок.
Она глотала слезы.
— Нет, ты спрашиваешь только потому, что я сам сказал.
— Поверь, милый. Прости, что не спрашивала раньше. Мне так жаль, так жаль. Гарри, дорогой, расскажи мне все.
А что сказать? С чего вообще начался этот глупый разговор? Лучше бы я промолчал. Я просто хотел проучить ее за то, что она думала только о Дэниэле и совсем не радовалась, что у нее есть я.
Мама сидела передо мной. Накрашенный глаз готов взглянуть на улицу, на психолога, на прохожих вокруг, зато другой — глаз моей настоящей мамы, которой сейчас очень плохо, которая пытается быть сильной… и принимает мои слова как часть наказания.
А в зеркале я видел себя: развалился на кровати и колочу пятками по спинке только потому, что знаю — она этого жуть как не любит. Надо немедленно прекратить. Но как?
— Ты все равно не поймешь, — сказал я, сам не знаю почему. Может, чтобы обидеть маму, может, чтобы обидеться самому и сбежать из их спальни.
Я не сходил в туалет, не почистил зубы. Пусть изо рта будет дурно пахнуть, пусть утром будут мокрые простыни. Плевать. Я стянул с себя одежду, бросил на пол, прошелся по ней. Плюхнулся на кровать. Душ я тоже не принял. И отлично. Утром вонять в комнате будет еще сильнее. Поковырялся пальцем в носу, вытащил огромную зеленую козявку с хвостом, вытер палец о простыню под подушкой. Веду себя как малявка. Но с каждой гадостью мне становится все хуже.
Голодный и злой, я лежал в полутьме с закрытыми глазами и чувствовал себя полным придурком.
— Себастьян, — кричала мать Сэба, — еще пять минут.
Я хотел оказаться там, в кустах, рядом с Сэбом. Я ел бы только орехи, ягоды, ну и еще хлопья. Мне не нужно было бы ни с кем говорить, а значит, я и не обижал бы никого. Вот вылезу сейчас из окна, спущусь во двор по водосточной трубе и разобью палатку.
«Ду-ду, — прогудел поезд, — ду-ду».
Я представил, как бегу через кусты, подальше от нашей улицы. Накачанные ноги боксера не подводят. Я подпрыгиваю, как Супермен, высоко-высоко, прямо на мост. Еще один прыжок — и я уже на дороге, мчусь сквозь шумную, трескучую ночь вслед за поездом. Еще прыжок. Я на крыше вагона. И поезд несет меня вперед, к другим улицам, к другим городам, прочь отсюда, далеко-далеко.
Я вовремя вспомнил, что эта дорога идет лишь до Хаммерсмита, а потом тупик.
30
— Это не значит, что мы сдались, — сказал папа.
— Мы лишь признаем свою потерю, — сказала мама. — Огромную потерю.
Над нашими головами нависло тяжелое темно-серое небо. Вода в реке, похожая на нефть, хотела утащить нас на дно. Угольно-черные поезда, громыхавшие за нашими спинами, запросто могли столкнуть нас в реку. А мы втроем каким-то чудом оставались на мосту.
У папы в руках был ранец Дэна. А внутри — все то, что мы хотели выбросить в реку. И еще кирпич.
На кровати Дэниэла мы разложили кучу разных вещей.
— Нет, нет, Доминик, только не это.
Мама прижала костюмчик Супермена к лицу, вдохнула его запах.
Папа погладил шарфик, который Дэн сам связал ему на день рождения. Не то чтобы шарфик. Больше похоже на кукольный пояс: у Дэна было мало времени.
— Это просто символический жест, — сказал папа. — Мы можем оставить себе все, что захотим.
Я взял пенал Дэна. Разукрашенный картинками из «Парка юрского периода».
— Приступим? — спросил папа.
Мама сглотнула.
— Можно я?
— Нужно забросить подальше. Сумеешь, дорогая?
Под нами на проплывающей мимо ржавой барже какой-то дядька в спецовке сворачивал канат.
Папа протянул ей ранец, но не разжал пальцы.
Я вспомнил об Отисе и Джоан и об их клятве любить и беречь друг друга.
— Ты уверена, Пэт?
— Ты во мне сомневаешься, Доминик? — спросила она насмешливо — этого ее голоса я не слышал с тех самых пор, как… Давно.
Папа отпустил ранец, посмотрел ей в глаза и сказал серьезно:
— Нет. Я в тебе не сомневаюсь.
И он говорил не о том, как далеко она может бросить ранец.
Я втиснулся между ними. Закрыл глаза, чтобы удержать слезы внутри. Почувствовал, как напрягся папа, как набрала побольше воздуха мама. Услышал, как она вскрикнула и размахнулась.