========== . ==========
— Не грусти, — сказала Алисa. — Рано или поздно все станет понятно, все встанет на свои места и выстроится в единую красивую схему, как кружева. Станет понятно, зачем все было нужно, потому что все будет правильно.
Льюис Кэрролл
1.
Выкраивать истории из воспоминаний, вырезать красивые завитки, фигурки, выкладывать аппликации в определенном порядке, создавать нужную и важную для разума и сердца композицию, избавляться от того, что запятнано чернотой, выбрасывать то, что, по мнению автора, передержано в проявителе. Воспоминание в некотором роде похоже на фотографию, только не замерло в статике — оно дышит жизнью, может быть, слегка угасшей, чуть увядшей, потускневшей с течением лет, но в нем все еще теплится крохотная и притягательная искорка, которая не позволяет освободиться от осколка прошлого.
Иногда, совсем изредка, в застывших в памяти кадрах нельзя отыскать что-нибудь светлое. Так бывает, правда. Лишь иногда, когда не находишь, за что зацепиться взглядом, чернота, которая тянется тонкими ниточками из глубин разума, заволакивает глаза. Тогда красочный мир исчезает, умело прячется за пеленой, и без особых навыков вряд ли удастся найти дорогу к реальности.
Но порой историю хочется переписать с чистого листа, ту историю, ту версию, которая прячется в сердце, охраняемая всем естеством, бередящая почти затянувшиеся и — почти — переставшие кровоточить раны.
Шелестят страницы свадебного альбома, словно крылья диковинных птиц.
Шелестят, шумят, словно окутывающие берег волны.
Шепчет память историю, зазывает снова заглянуть в сотни раз виденную картинку. И, изнемогая от попыток забыть, вытравить из головы, закрыться от слов, слогов, разговоров, поддаешься искушению и погружаешься в мир прошлого, в подкорректированный мир «если бы».
Если бы.
Пятном солнечного зайчика прыгает свет по вымытому стеклу.
Правда тянется прозрачной леской, что пронизала все на свете, местами запуталась, завязалась в узелки, которые, даже если сильно постараться, вряд ли удастся развязать, разве только разрезать. А потом собрать разрозненные части, как головоломку, где стык в стык не будут складываться края.
Хочется вырвать ее из себя, выскоблить, отрезать путь к возврату. Хочется просто уснуть и больше не видеть снов. Хочется не чувствовать, не цепляться за обрывки памяти. Не отпускающее воспоминание — комок боли, оголенный нерв. Кричать бессмысленно, как и чем-либо заглушать боль. Боль не угасает, все попытки забыть тщетны. Боль роится внутри, как дикие пчелы, жалит, постепенно затихает, а потом в самый неожиданный момент возвращается.
Пальцы пробегают по запястью нежно, невесомо, порхают, словно бабочка. Чуть прохладные, с короткими ноготками, вырисовывают круги на белоснежной коже, ласкают. Сердце размеренно стучит в груди, с каждым ударом разливает спокойствие по телу.
Ребенок плачет. Крик отражается от пустых стен — картина усыпала пол осколками, которые в солнечном свете сверкали, словно звезды, на темно-бордовом полу. Под потолком мерно качается пыльная лампочка. Ребенок надрывается в плаче, слезы крупными каплями бегут из глазок. Личико покраснело, пальчики то сгибаются, то разгибаются. Ребенок стучит ножками по махровой простыне.
Мальчик зовет маму.
Нет.
Нет. Нет.
Слово молоточком бьется в висках, заставляет кровь быстрее бежать по венам, обращает мышцы в камень, приказывает слезам оставаться невыплаканными, ненужными и забытыми. Руки мелко дрожат, как и сердце, как и страшная мысль, что делать дальше.
Дальше?..
Ножницы падают на стол вслед за неровно обрезанными волосами. Звон разрушает тишину, словно режет на куски невидимыми движениями лезвий.
Разве нужно?.. Разве стоит?..
Собрать историю, собрать по кусочкам. Собрать ту, с которой сможешь жить, с которой сможешь смириться. Собрать достоверную версию, что не станет мучить ночами, пробуждать затаенные страхи перед рассветом.
Не было ребенка, да.
Не было.
Была глухая ночь, звезды, которые стыдливо прятались за тучами. Было журчание воды из крана и приглушенная музыка с третьего этажа. А еще был табель с единственной тройкой…
Собачка слетает с полотна, и впопыхах собранный рюкзак приходится скалывать крохотными шпильками. Пальцы не слушаются, не справляются со шнурками на кедах. Воротник гольфа сдавливает шею, будто удавка. И хочется снять эту черную тряпку, выкинуть, забросить в пыль под кровать, но времени слишком мало, чтобы хоть что-то сделать по-другому.
На столе так и остается брелок с Эльфий… Эйфелевой башней. Она не трогает кнопки полуавтоматического замка, не обращает внимания на звуки из квартиры — их нет, нет никакого плача, нет-нет-нет, — спускает вниз велосипед, прислушивается к стрекоту спиц и желает как можно быстрее оказаться за порогом подъезда.
Мысли в голове наконец прекращают кричать испуганным разноголосьем.
Пока хватит сил, пока они окончательно не оставят ее тело, нужно бежать отсюда как можно дальше, так далеко, чтобы никто и никогда, ни при каких обстоятельствах ее не нашел.
Шины расчерчивают темно-серые линии, тянут за собой по асфальту мокрые следы. Желтые, оранжевые, синие от света телевизора окна, черные лужи, звезды, которые будто с укором глядят на нее. Колючий ветер обдирает щеки, кусает за уши и обдает холодом обнаженные кисти рук, шею и нос.
Ветер шелестит листвой, словно переворачивает страницы.
Ветер поет, шепчет, баюкает, утешает.
Вечер, как и ветер, скрывает, прячет, затирает отпечатки протекторов шин, не оставляет в покое даже пунктирные линии меловых указателей из детских игр, которые закончились для нее слишком рано.
Сли-ш-ш-ком.
Шепот, шелест. И до моря полдня пути.
2.
Лента событий вьется, закручивается в спираль, такую длинную-предлинную растянутую пружинку, похожую на игрушечную радугу.
Ночь сменяется днем, день — ночью, все как всегда. Холодная вода из ручья, мягкая изумрудная трава и старая деревянная хибара, где сухо и почти тепло несколько спокойных вечеров. Спички одна за другой исчезают из коробки, прочерчивают, как кометы, траектории рыжими огоньками, прежде чем упасть на сухие ветки. Языки пламени разражаются искрами из отсыревшего хвороста, а воздух пахнет вишней. Не спелой, не цветущей. Откуда запах — не совсем понятно, но то, что это именно вишневый аромат, сомнений нет. Как и нет желания — наверное, впервые в жизни, — задумываться о чем-либо дольше, чем на шестьсот секунд.
Длинная пленка пробегает перед глазами.
Нужно, нужно рассказать. Или хотя бы придумать. Нужно поверить. Поверить, что было так. Принять за аксиому, которая, возможно, подарит самый важный-нужный-желанный подарок — нормальную жизнь.
Она пролезает в дыру в ржавой сетке — хозяин или хозяйка из года в год красил (а) ограду в синий, но не латал (а) ходы, — и цепляется карманом за металлический обломок. Сил в руках едва хватает, чтобы отцепить джинсы от случайной ловушки. В животе плещется страх вместе с выпитой пару часов назад водой. Галетное печенье и последние кусочки халвы закончились прошлым утром. Дачный поселок невольно обещал нечто съестное, хотя бы еще неспелые яблоки, или — это вообще предел мечтаний — созревший белый налив. Желудок крутит от мысли о еде.
Зеленые листья сада дрожат от крупного дождя, дырявые кеды утопают в грязи. Сумрак стелется по земле, словно мягкое покрывало обнимает пристройки, стволы деревьев, недозревшие ягоды смородины и тоненькие стебельки на грядках.