— …Просто не стоит лгать, — Ира что-то еще говорит, но задевает лишь эта фраза. Больно задевает, проезжается по уязвленной гордости.
— А кто сказал, что это ложь? — не обида, но нечто такое же тягучее, будто сосновая смола, и такое же горькое проскальзывает в вопросе. — Да и моя ли это проблема, если они не видят того, что на самом деле?
— И что же «на самом деле»? — Ира прислоняется к дверному косяку. По коридору носятся пятиклашки. Наверное, стоит их остановить, чтобы они не посбивали остальных учеников или сами не порасшибались на поворотах, но: — Все и так знают, что твоя мать…
— О, ну хоть ты скажи, давай! Скажи, открой мне глаза на то, кто моя мать, — язвительно выдает Аня, и Ира пристыженно опускает глаза.
Чугунная батарея холодит бедра через тонкие джинсы. Отражение подруги в мутном окне хмурится, отступает на несколько шагов. Вот что-что, а отступать кое-кто научился в совершенстве, как и пасовать перед лицом опасности. Гадкое чувство одиночества захлестывает с головой и заставляет трепетом отозваться затаенную в груди обиду.
— Прослыть лгуньей несложно, правда? Конечно, не без помощи таких друзей, как ты.
Возмущенное шумное дыхание служит честнейшим из ответов. Аня прижимает собачку на рюкзаке и кое-как застегивает зубчатое полотно, забрасывает шлейку через плечо и идет к опустевшему после звонка коридору.
Через плотную ткань жжется чернило с разноцветного листка, не важного, не нужного, не несущего ничего, кроме субъективной оценки, но предвещающего большие проблемы в квартире пятьдесят три.
Галька отлетает к бордюру, отбивается от серого камня и по кривой летит в клумбу. Аня идет домой и знает, что ее ждет. Аня ожидает примерно такие же полеты и жалеет лишь о том, что…
Жалеет.
Хорошее слово — «жалеет». Вроде и пронизано раскаянием, состраданием, вроде и просьба о снисхождении. Вроде бы именно то, что нужно, чтобы собрать копошащиеся в голове предложения воедино. Но почему от него горчит во рту? Почему бисеринки слез цепляются за ресницы?
Если начать издалека, слишком издалека, захватить в памяти предысторию, можно оставить пути для создания другой, которую нужно забыть.
Да, нужно избавиться от «лгуньи». Не было лгуньи.
И ребенка.
И последнего летнего дня перед каникулами, что пестрел яркими красками, и, как она надеется, вскоре станет блеклым воспоминанием, надписью на песке. Все сотрется со временем, исчезнет, перекроется чем-то новым и более важным.
Но не мама, которая счастливо улыбалась у дверей.
… относительно хороший день закончится для нее слишком рано, когда отчим вернется с работы.
4.
Короткие волосы быстро сохнут. Возможно, это единственное их преимущество. Раньше тяжелые черные пряди покорно спускались вниз по спине, ловили солнечные блики по всей длине и опрятной волной укрывали плечи. Сейчас же клочья торчат в разные стороны, что отчетливо видно в темном от времени настенном зеркале.
Обои старые, с желтыми лилиями, местами отклеились у бумажных багетов. Тряпичный абажур с кисточками бросает причудливые тени на потолок, пол, почти спартанскую меблировку комнаты. Мужская футболка из плотной ткани щекочет биркой шею и согревает продрогшие плечи. Негнущиеся пальцы вцепились в мокрый рюкзак, побелели и не ощущают ничего, кроме холода, а еще их никак не удается разжать. Аня сосредотачивает на них все свое внимание, но упрямое тело отказывается слушаться, будто окончательно решило ей больше не подчиняться.
В крохотной кухоньке слышен звон. Мальчишка над чем-то там колдует. На стене комнаты стрекочет счетчик, тонкая серебристая линия быстро мелькает под стеклом. Спину пощипывает от мази, и тяжелый камень, который будто забрался вовнутрь, — горло простреливает болью при каждом глотательном движении, — оттягивает вниз желудок холодным склизким комком.
Улыбчивое доброе лицо обеспокоенно выглядывает из дверного проема.
— Может, все же пересядешь? — мальчишка появляется на пороге и кивает в сторону дивана.
Дивана, так похожего на тот, скрип пружин которого еще долго, слишком долго, непозволительно долго будет стоять отголосьем в ушах. Слишком мягкого, если лежать на спине, слишком жесткого, когда металлические кружочки из-под тонкой прослойки впивались в живот, пока…
Нет. Просто не стоит выбирать диван. Незачем тянуть за собой ворох воспоминаний, не причиняющих ничего, кроме боли.
Вырезать? Оставить?
Наверное, это важная деталь.
Наверное. Ни в чем уже нет уверенности. Но не начинать же сначала, право слово. Только не с начала, ну, пожалуйста.
Аня не отвечает слишком долго, думает о том, о чем не стоит, настолько долго, что пропускает момент, когда мальчик подходит и ставит здоровенную чашку рядом с табуретом, где она сидит, и опускается на пол. Умелые руки развязывают затянутые на два — или сколько их там было-то? — узла испачканные до неузнаваемости кеды и отставляют на линолеум. Пальцы на ногах сами собой поджимаются, и ноги прячут ступни за ножками стула. Судорожный вдох — и в нос лезет наглый вишневый аромат, от которого уже подташнивает. Аня плотнее прижимает к себе рюкзак, не в силах ничего с собой поделать.
— Если я еще раз четырнадцать повторю, что ты можешь меня не бояться, ты мне поверишь? — он хмурится.
Когда мальчишка так делает, то кажется гораздо старше, чем есть на самом деле. В нем есть эта взрослость, эта уверенность, которой в Ане больше нет. А еще есть смешливость в темно-карих глазах, которая так непохожа на насмешливость всех тех, кого она встречала раньше.
Щеки заливаются краской — она чувствует это, — Аня качает головой и не задумывается о том, что кивок будет значить: поверит или нет. Мальчишка улыбается и протягивает к ней открытые ладони.
— Знаешь, я тоже молчу, когда мне страшно, — мягко говорит он и переводит взгляд на ее синие пальцы. — Давай мы уберем рюкзак, и ты спокойно выпьешь бульон. — Только после его слов запах от чашки ударяет в нос. — Тебе нужно выпить что-нибудь горячее, чтобы не заболеть.
Руки и дальше отрицают превосходство Ани над телом, не позволяют их не то чтобы отодвинуть от груди, а хотя бы разогнуть затекшие в локтях предплечья.
Мальчишка распрямляет спину, вздыхает, поднимает чашку с пола и подносит к ее рту.
— Я кулинар, но, думаю, бульон запороть даже мне не удастся.
Ее губы в нерешительности касаются гладкого края, теплая солоноватая жидкость наполняет рот и бежит по горлу. Аня непроизвольно закрывает глаза, жадно делает очередной глоток и едва не давится, когда воздух попадает не в то горло. Мальчишка дожидается окончания приступа кашля и снова подносит чашку.
— Тебе уже лучше? — шепчет он, когда держит ладонь в паре сантиметров над ее руками.
Аня молчит, не осмеливается посмотреть ему в глаза.
Мальчишка обработал ее рану на спине и старался больше к Ане не прикасаться. Он невзначай задел синяки на лопатке, поднялся, закусил губу, резко зашторил окно так, что алюминиевые зажимы-крокодильчики протяжно звякнули о торцевую заглушку, и убежал на кухню.
— Что же мне с тобой делать? — произносит он на выдохе и задумчиво потирает шею.
«А что хочешь, то и делай», — хочет сказать Аня. — «Мне уже все равно. Все-рав-но».
Вот только сердечко так не считает и словно разбухает в грудной клетке. Оно вытесняет из-под ребер легкие и занимает собой свободное место, как надувшийся воздушный шарик.