Когда Аня приняла его руку и позволила прикоснуться к себе, она…
Сцена снова и снова проигрывается перед глазами, отвратительно резкая, будто бы дождь не стирал границ, не размывал реальности, не застилал водной пеленой сад. И ладонь с длинными пальцами, и растерянное лицо мальчишки, когда она перемахнула через ограду.
Нет.
Не перемахнула же, правильно?
Осталась.
«-лась.»
Нет, не осталась.
…Сдалась.
5.
Шепчет море, шипит, шумит, шелестит, совсем как водопад, только мягче, так, словно действительно рассказывает какой-то секрет и вырисовывает дарами из глубин строки на песке — нужные, важные, правильные.
Правиль-ны-е.
Что правильно, а что нет — сложно определить. Кроме того, что сейчас синие глаза ищут нечто давно исчезнувшее с ее лица. Рассматривает, наверняка сравнивает с образом девочки, к которой более полутора десятка лет назад не хотел ничего питать: ни любви, ни ненависти, ни заботы, — если, конечно, это можно назвать чувством.
Можно или нельзя?..
По крайней мере, так было бы правильно — заботиться.
Хоть когда-нибудь, если уж не в прошлом и не сейчас.
«Когда-нибудь» манит своей недосягаемой сладостью, возможным упокоением мятежного разума.
Спина ровнехонькая, плечи словно каменные. Как и лицо. Спокойное, будто из мрамора, цвета чуть темнее молочного. Кожа, непривыкшая к ярким лучам, точно сгорит. А на потемневшем лице морщины будут видны гораздо сильнее — те, грустные, у линии рта, те, на переносице и лбу, и почти незаметные, смешливые в уголках глаз.
Цепляться взглядом за что угодно, лишь бы не за то, что прячется в голове в виде ленты с фотографиями. Те яркие моменты, в которых она с радостью осталась и не выныривала бы на поверхность. Или те, обуглившиеся, где даже при огромном желании не удастся обнаружить очертаний силуэтов людей, лиц, событий или такого нужного и желанного света.
— Ты мне так и не сказала, что произошло с твоей мамой.
Ничего, и все дела. Просто мама…
Некрасивое слово «произошло», от него веет необратимостью. Только скажи — и простая констатация факта разрушит хрупкий выдуманный мирок, сотканное из тоненьких ниточек правильное воспоминание, даст сигнал затаившимся близ век слезам, чтобы те смогли себя проявить во всей красе.
Папа хмурится. Злится? А солнечный зайчик прыгает по стеклу спасательского… спасательного пункта, яркими бликами впивается в роговицу. Нет, папа не злится. Не сердится. Просто ждет, ровно выдыхает, как и она, сидит на мокром холодном песке, как и она, обрывает заусенцы на пальцах.
Интересно, а сожалеет? Сожалеет, что его не было?
Сожалеет ли хоть о чем-нибудь?
Вопрос душит, заполняет собой гортань, распрямляется из округлой закорючки прямо в ней, словно так фразе будет проще выбраться наружу. Альбом с маминой свадьбы засыпает белесыми песчинками. Ладонь касается фотографий сама по себе, поглаживает изображение улыбчивой женщины, которая смотрела на мир с непередаваемой добротой во взгляде.
Почти прозрачные точки цепляются к подушечкам пальцев. Солнце целует щеки и нос. Папа накрывает ее руку своей и долго смотрит на выцветшую фотографию. Подкравшаяся волна шипит и ласково касается подошвы кед и его сандалий.
— Тогда она мне казалась самой счастливой.
Ей тяжело говорить, ему — слушать. У них слишком мало общего. О чем же она думала, когда ночью сбежала из дому? Что человек, который не знал ее столько лет, с распростертыми объятиями примет в свой дом? Что этот неизвестный человек полюбит ее, будет добр к ней, впустит в свою замечательную, новую, восхитительную жизнь?
— Почему ты ушел от нас? — вопрос срывается с губ слишком быстро, она не успевает себя остановить. Отец хмурится, но не убирает ладони с ее запястья.
Белая точка мелькает у серых небес. Чайка расправляет крылья, пикирует к волнам и без добычи вдоль по параболе взмывает к дождевым тучам.
— Потому что твоя мама меня попросила.
6.
Подгонять обрывки памяти стык в стык, а кое-где с нахлестом. Компоновать, выстраивать, корректировать края, размывать границы, вычленять важное. Воспоминания — как услужливые друзья, один за другим выстраиваются в нужной последовательности, подсказывают правильное решение, убирают печаль.
Высокая трава колышется на ветру, касается запястья острыми кончиками, щекочет подушечки пальцев. Зелень развевается, как волны, пригибается в поклонах к земле. Оранжевое небо окрашивает в теплые тона пляж, рисует длинные тени к поселку. Юра крепко держит ее руку, тепло растекается от центра ладони и, будто солнечный луч, наполняет ее тело жизнью.
Жизнью?
А разве Аня заслуживает жить?
Заслуживает тепла?
Заслуживает потраченного на нее времени? Участия? Сочувствия? Хорошего отношения и сотни еще таких же незаметных, но важных мелочей, которые Вера Ивановна и Юра делают ради нее вот уже второй месяц?
Вина копошится внутри, поднимает голову и открывает глаза с вертикальными зрачками.
— … и хорошо, что я взял бутерброды. А вообще скоро зажгутся огни маяка, из глубин на свет вынырнут русалки и будут размахивать длинными золотыми хвостами, — веснушчатое лицо слишком резко появляется перед глазами, и мурашки бегут по ее шее. — Земля вызывает потеряшку. Опять замечталась?
Кивнуть, растянуть губы в улыбке, опустить глаза. Серая мужская ветровка укрывает плечи, а его мягкая ладонь ободряюще касается спины. Клетчатое одеяло растянулось по зелени, красно-черные кисточки переплелись с местами пожелтевшими, иссушенными травинками.
— Мне всегда нравилась сказка Андерсена о русалочке, — шепчет Аня и опускается на плед.
Ветер стих, закатные краски поблекли. Гребешки волн подкатывают к берегу с белесыми верхушками, воздушными, как сливочные пики. Апельсиновое небо неторопливо превращается в васильковое.
— Та, где девочка погибла и превратилась в морскую пену? — Юра садится на край одеяла и вытягивает ноги. Поврежденное колено болит, но он не жалуется. Он ни на что не жалуется, лишь иногда, когда сдержаться слишком трудно, его лицо мрачнеет, и Юра упрямо закусывает губу. — Очередная жертва неправильной любви.
— Разве любовь бывает неправильной?
— Еще как бывает, — хмыкает он и распрямляет плечи. — Но знаешь, что еще хуже любви? — в его глазах мелькает нечто знакомое — то же выражение, которое она сама видела в зеркале много сотен раз. — Вера в человека. С любовью можно справиться, но вот вера в кого-либо взваливает на плечи неподъемный груз.
Многозначительный взгляд заставляет щеки залиться краской, и Аня безумно рада наступлению вечера, что спрятал от любопытных темных глаз ее смущение. Соленый воздух щекочет ноздри, вдалеке слышна музыка, больше похожая на грохот тяжелых металлических предметов.
— Но раз мы уже заговорили о сказках, то я напомню о лучшей из всех, — ямочки проявились на Юриных щеках, — истории о Питере Пэне, — он опускается на локти и устремляет взгляд в небеса.
Вера в человека.
Из-за веры в человека, или даже в человечность одного человека, ее спокойная жизнь пошла под откос. Бремя никак не веры, а вины, разъедает раскаянием переоцененный комок мышц. Тяжесть настолько невыносима, что каждый глоток воздуха дается с трудом, залипает в горле и медленно катится вниз к легким.