Юра что-то рассказывает, активно жестикулирует, а она кивает невпопад и прокручивает в голове утренний спор. Кровать на чердаке была удивительно мягкой и теплой, вставать не хотелось, как и просыпаться, но голоса снизу не позволили закрыть глаза и спрятаться от всего в мире грез.
«А что, если ее ищут?»
«А что, если она что-то натворила?»
«А что, если она тебе соврала? Ты не думал, что она тебе лжет, использует твою доверчивость, пользуется твоим милосердием, чтобы и дальше ничего не делать, а жить за наш счет?»
И Юра возражал тете Вере столько, сколько мог, спорил до хрипоты, оправдывал ее в глазах своей мамы, хотя даже не знал настоящего положения вещей. Сердце в груди сжалось в крохотный камушек, такой же холодный и маленький, как галька со школьного двора.
Мысли текут, прыгают, словно лягушки по кувшинковым листьям, путаются и переплетаются.
А потом Юра взобрался по лестнице, долго сидел рядом с ней и убеждал, что подобное больше не повторится, что его мама поймет, мама примет ее, удержится от злых и резких слов до конца лета, пока — она ненавидела себя за это — тетя не приедет за ней.
Кажется, тогда Юра впервые за долгое время коснулся ее ладони, переплел их пальцы и опустился рядом. А еще он шептал какую-то несуразицу о прекрасной жизни потом, в конце лета, и не следил за своими руками, пока солнечный зайчик пробрался через толстое стекло крохотного окна и прыгал по его светлым волосам.
Вера Ивановна права. Права больше, чем может себе представить.
Нужно было выгнать ее за порог в первый же день или ночь, или когда там ее нашли? Нужно было сразу же избавиться от нее.
Только она слишком малодушна и себялюбива, чтобы попросить добрых людей сделать это. А сейчас уже слишком поздно.
Дешевая драма, от которой воротит и которой давным-давно стоило положить конец.
Вода подступает к бедрам, впитывается в джинсы, утяжеляет штанины. Каждый следующий шаг по дну делать сложнее — волны высокие, бьют в живот, отбрасывают к берегу. Руки безвольными плетями висят по бокам, подошвы кед скользят по мокрому песку. Горько-соленые брызги колючими каплями падают на лицо.
— Да что же ты творишь?! — переведя дыхание, кричит Юра, вцепляется в ее предплечья и едва не сбивает с ног. Сильные пальцы впиваются в кожу, причиняют боль, которая заставляет… Которая отрезвляет, сгибает спину и создает трещину в решимости. — Ну что такое? Что с тобой случилось? — в голосе столько заботы, участия и испуга. Испуга за нее?
«Не надо бояться. просто не надо бояться, моя хорошая», — тяжелая ладонь вцепляется в горло и прижимает к стене.
— Пусти. Пожалуйста, пусти меня, — осипшим голосом шепчет Аня, однако не двигается с места. — Мне нужно. Я должна, так будет проще.
— Проще кому? — глаза разглядывают ее, смотрят пристально, будто уже знают то, что знать никому не следует. — Слышишь меня, все будет хорошо. Что бы ни случилось, это прошло. Больше нет ничего, чего тебе стоит бояться. Скоро приедет твоя тетя, ты будешь в безопасности и…
Футболка в незабудках холодит спину, а море соблазнительно покачивает волнами и зазывает поближе взглянуть на дно.
Юра держит крепко, вода едва доходит до его груди. Он прижимает Аню к себе, и она слышит, как заполошно бьется его сердце. Доброе сердце, любящее неправильной любовью.
Аня утыкается лицом в мокрый свитер.
— Я убила человека.
7.
Уши закладывает от громкой музыки. Звук отражается от высоких сводов, и не совсем понятно, где находится источник. Стены ходят чуть ли не ходуном, и хлопья краски, которых утром еще не было на ступеньках, украшают изумрудными чешуйками общий коридор.
Телефон отчима не отвечает, сколько бы раз она ни набирала его номер. Сережка плачет у нее на руках, на своем детском языке зовет маму и вздрагивает от громких звуков, пока она вжимается горячей щекой в холодную стену площадки.
Взгляд непроизвольно цепляется за розовую тапочку тридцать седьмого размера, за задравшуюся чуть выше колена полу махрового персикового халата, застревает на уровне пояса и не желает двигаться дальше или разглядывать синее лицо.
Оцепенение выгоняет из головы мысли, рассыпает их бисеринами по закуткам сознания. Ребенок плачет, руки бездумно качают братика, утирают громадные, как для такой крохи, слезы, пока Марина Павловна у входа ждет бригаду скорой помощи, которой уже точно не удастся приехать вовремя и кого-то спасти.
Шлейки белого рюкзака больно впиваются в ключицы, будто внутри находится нечто потяжелее сейфа из кабинета директора. А перед глазами стоит улыбчивая мама, застывшая у дверей — зеленые глаза лучатся радостью, отросшие у корней каштановые волосы красивыми волнами ниспадают ниже плеч за секунду до того, как…
И первое слово, которое заставляет встрепенуться, вернуться из замкнувшегося в круг прошлого, зациклившегося на падении воспоминания, принадлежит отчиму.
Первое слово, на которое она так рассчитывала, оказывается банальным приказом в его стиле.
— Переоденься. Переоденься в черное. У тебя умерла мать.
Будто что-то плохое есть в желтом свитере с разорванным рукавом, хмыкает она и глядит на него сквозь зацепившиеся за нижний ряд ресниц слезы. Будто что-то плохое случится, если он в кои-то веки среагирует, как человек.
И кроме голоса назван… Навязанного отца, больше нет ничего.
Словно музыка сверху, которая окончательно разрушила ее тихую гавань, умолкла навсегда.
— Не заставляй меня повторять, — выплевывает Илья, берет сына на руки и перешагивает высокий порог.
А она так и стоит у стены, смотрит на косо прибитый номер квартиры. Стоит и думает, что теперь относительно белая полоса закончилась вместе с оборвавшейся маминой фразой на мгновенно посиневших губах.
А может, не стоит что-то менять в рассказе? Может, правда не стоит? Не стоит вырезать из застывших воспоминаний красивые фигурки и складывать их в нужном порядке. Только сухие факты во всей красе, чтобы волосы встали дыбом. Может, нужно убрать фантомные миры, где все более-менее хорошо, и рассказать папе, как было на самом деле?
Отец отвернется и уйдет.
Страх мурашками ползет по загривку, быстро прыгает к коленям и локтям.
Но может, если она расскажет правду, ей станет легче, и боль хотя бы ненадолго покинет ее?
Жалкая мечта противно хлюпает, как грязевой пузырь, распространяет за собой мерзкое ощущение гадливости и презрения к себе даже больше, чем обычно.
Короткие волосы треплет ветер, самовольно заправляет короткие пряди за уши. А несколько месяцев назад они тяжелой волной ниспадали до поясницы и были предметом зависти не одной одноклассницы. Она втягивает сквозь зубы воздух и закрывает глаза.
«А что было-то?» — спросит вроде как родной человек, взъерошит свои короткие угольно-черные волосы и нахмурит брови.
«А ничего не было хорошего за тридцать семь дней, папочка», — ответит она как примерная дочь. И умолчит о том, сколько раз за то время прикладывала лед к синякам и новым прекрасным ссадинам и желала отчиму смерти в муках.
Придержит знание о сильных руках, которые стискивали ребра и не только.
А особенно о тридцать восьмом чертовом дне, когда все было совсем не хорошо, и отчим вспомнил о табеле, как о новом поводе найти брешь в воспитании, знаниях и поведении. И как загнал ее в угол вместе с утешающими фразами, успокаивающими бдительность словами, просьбами не бояться, пока пальцы царапали шею, губы шептали «хочу» и касались щек обжигающими поцелуями, а сильное тело вминало ее в стену.