Но, наверное, все же стоит рассказать папе о том, как белый порошок из растолченных в ступке таблеток перекочевал после ужина к отчиму в чашку с вишневым чаем.
И слова, что засели в горле, льются, словно ливень в мае, пока в легких не заканчивается воздух, и Ида — да, именно Ида, а не какая-то выдуманная Аня, — растерянно застывает и сцепляет холодные пальцы в замок.
Перистые облака бегут по лазурному небу, которое сегодня удивительно точно повторяет цвет моря и плавно перетекает в водную гладь у горизонта.
Не спрячешься, не скроешься под ворохом из слов. Не заслонишь себя книжкой с желтыми от времени фотографиями. Рассказ не заставит исчезнуть то, что проросло в груди и обвило сердце ядовитым плющом. Время истончило лезвие раскаяния, обратило вину в ломкие иголочки, способные впиться в любой орган или уязвимое местечко на коже. Время все лишь усугубило, хмыкает она и переводит взгляд на длинную отцовскую тень на песке.
Губы пересохли, как и язык с горлом. Неестественная тишина давит неподъемным грузом на плечи.
— И я не смогла Сережу забрать с собой. Вдвоем мы точно не справились бы. Я сама не очень-то преуспела, потеряла велосипед, — хриплый смешок царапает нёбо и солью от прокушенной щеки растекается по рту. — Я оставила дверь открытой. Может, Марина Павловна услышала плач. Может, кто-то поступил правильно и позаботился о малыше. — Спрятаться негде, бежать некуда. Ида переплетает пальцы в замок. — Или Сережа из-за меня… Как и… — дрожащие руки краснеют от усердия, с которым она сжимает ладони. — А остальное ты и сам прекрасно знаешь, пап.
Тень шевелится или, скорее, вздрагивает. Когда еще можно услышать от своего чада лучшее из доступных именований, как не после признания в преступлении?
— Меня теперь арестуют?
Альбом впивается металлическими уголками в живот. Глупый вопрос пульсирует в висках, выстукивает ответ молоточком.
— Моя милая, — Ида не верит собственным ушам, оборачивается к отцу. Синие глаза не смотрят на нее с отвращением, лицо не кривится в брезгливой гримасе. Мягкие ладони касаются шеи, притягивают к теплой груди. — Доченька, — шелестит родной голос, — моя маленькая девочка.
Сердце пробирается поближе к глотке и распространяет громогласную дрожь даже к кончикам ногтей.
— У меня… Не было выхода, — шепчет Ида Юрину фразу, наплевав на мерзкий голосок в голове, умоляющий ее замолчать. — Я знаю, я не должна была сбегать. Нужно было разобраться с последствиями, нужно…
— Тише, моя девочка, тише, — просит папа, обнимает ее, зарывается пальцами в волосы и дарит простыми прикосновениями давно утерянное умиротворение и покой.
Слова-оправдания остаются эхом в голове. Заготовленные фразы рассыпаются, словно пепел на ветру. Больше незачем прятаться. Игра в прятки и так слишком затянулась.
Так же тихо, как и голос отца, шумит море и укрывает кружевной пеной янтарный берег.
8.
Зачеркивать дни в календаре быстро вошло в привычку.
Один за другим маленькие разноцветные квадратики закрашивают вереницу циферок, стирают месяца, утягивают за собой воспоминания, заполняют память новыми, нужными и не очень деталями, что теперь составляют ее новую жизнь. Выдуманное имя отмерло, как листья дубовой рощи; оно тоже сжалось в крохотный комочек и пропало где-то близ корней.
Яркость красок на севере быстрее сменяется снежным покровом, чем в прежнем доме, и Ида не успела оглянуться, как прохладное лето вытеснила осень, а за ней так же быстро пришла зима.
Снежные хлопья сыплются с серебряных небес, украшают шапки и куртки прохожих крупными белыми точками. Мороз покалывает кожу и щекочет нос. Связанные мамой перчатки — единственное, что она забрала с собой в новый дом из выевшей душу квартиры — сжимают запястья тугой резинкой.
Летний кошмар отдаляется с каждым зачеркнутым днем. Новый город, новый дом, новая школа и целая новая жизнь, в которой больше не будет… Даже сама мысль о том, чего именно не будет, заставляет нервно вздрагивать только-только распрямившиеся плечи. Сережка жив, как и Илья, и они оба слишком далеко, чтобы стоило о них вспоминать каждый день.
Но с очередной зачеркнутой циферкой на кусочке картонки Ида знает, что еще не скоро упрямая память превратит образы в серые тени.
Снег отливает синевой в тусклом солнечном свете. Крохотные блестящие точки на белой поверхности похожи на осколки горного хрусталя. Тяжелая сумка съезжает с плеча, и Ида с раздражением поправляет скользящую по клетчатому кашемиру ручку.
Ида знает, что мирными разговорами дело не обошлось. Ида помнит посещение врачей и холодные пальцы в резиновых перчатках на коже, презрительный взгляд Веры Ивановны, которая бросила к ее ногам черный гольф в день, когда она пришла попрощаться, пустую квартиру с разбросанными по полу мамиными вещами. А также помнит, каково на вкус успокоительное и странное ощущение свободы, похожее на прикосновение прохладных перышек к разгоряченному телу.
Монетки звенят в кармане при каждом шаге, и Ида мечтает о том, как избавится от них, когда отдаст кондуктору все эти мелкие кругляшки.
Лучи зимнего солнца ласкают лицо. По льду скользят подошвы. Ида пытается удержаться на ногах, расставляет руки, в своем воображении становясь похожей на странного клетчатого пингвина с торчащими в разные стороны волосами из-под ярко-оранжевой шапки.
— Я держу тебя, Ида, — говорит знакомый голос, и крепкая ладонь придерживает ее под локоть.
От простых слов все внутри переворачивается, по спине пробегает крупная дрожь. Она шумно выдыхает, выпускает облачко пара и зажмуривается.
— Я всегда тебя удержу, — Юра отводит ее на снег с покрытого ледяной коркой асфальта.
«Тебя нет», — шепчет она, опускает голову еще ниже и прячет подбородок в пахнущий апельсином шарф.
— Тебя здесь нет, — повторяет Ида и с удивлением разглядывает мужские желтые зимние ботинки и развязавшиеся шнурки.
Юрка стоит ровно, полный вывих колена наконец зажил.
— Ага, меня нет, — соглашается он и прячет руки в карманы черного пуховика. — Но, в отличие от тебя, я, которого здесь нет, знаю, что нужно с людьми прощаться по-человечески, а не исчезать в неизвестном направлении, не оставив ничего, кроме ученического билета под кроватью.
Его губы складываются в тонкую линию, и их уголки медленно ползут вверх, озаряют лицо привычным светом, которого здесь, за тысячу двадцать восемь километров от моря, так не хватало.
Кольнувшее болью сердце делает кульбит. Мимо снуют безликие потоки спешащих к остановке людей, не замечающих ничего дальше собственного носа. Разрозненные слова собираются в осмысленные предложения, и Ида чувствует, как начинает радостно улыбаться.
— Долго репетировал речь?
— И даже с жестикуляцией, — карманы черной куртки шевелятся, будто он сжимает пальцами подкладку. — Ну так что, хоть теперь скажешь мне «прощай»?
Вот, значит, как выглядит его «по-человечески попрощаться» и «всегда удержу»? Ида хмыкает, подходит ближе и прижимает Юру к себе.
— Нет. Теперь должно найтись наше потерявшееся при первой встрече «привет».