- Орки,- хмыкнул Исилдур,- орки - это безмозглые твари, которые только и могут, что следовать одному лишь приказу - уничтожать. Бояться, сын мой, надо не силы рук и крепости мечей. Бояться стоит изворотливого разума, медового языка, под которым истекает ядом жало. Ныне же слушай мой отцовский совет - будь зряч. И не позволяй ничему - ни любви, ни гордости, ни обиде, ни радости, ни победе - ослепить себя.
Чем больше король говорил, тем меньше Элендур понимал его слова. И этот странный блеск в глазах, словно Исилдур, сын Элендила, не спал уже несколько ночей. Должно быть, ему снятся кошмары.
- Скажи мне, отец, что ты имеешь в виду, прошу тебя! - Воскликнул Элендур. Может быть, его отец видит незримую опасность?
- Ты узнаешь, когда увидишь его,- теперь Исилдур говорил, как во сне. Голос его звучал глухо, седая прядь волос упала на глаза, и от этого взгляд стал еще более тяжелым,- ты поймешь, ибо тебе я оставлю оружие, сразившее Врага. Главное - прими его и храни веру.
Он дрожащей рукой протянул Элендуру рукоять меча, но внезапно где-то над их головами резко хлопнуло окно или крикнула ночная птица. Исилдур вздрогнул, и осколок меча со звоном упал на пол. Король поднял взор на сына - и глаза его снова были ясными, взгляд - слегка растерянным.
- Я очень устал,- сказал он тихо.
Элендур быстро поднял меч с пола и с поклоном протянул отцу.
- Тебе нужно отдохнуть, - проговорил он. - Война позади, отец. Ты привел нас к победе! Позволь мне позаботиться обо всех делах.
Исилдур кивнул и оперся на руку сына, словно был глубоким старцем.
Так король Арнора и Гондора, победивший самого Саурона, медленно и неуверенно вышел из сокровищницы Цитадели, сопровождаемый сыном, на лице которого явственно видна была тревога.
Комментарий к Март
Продолжение следует)
========== Апрель ==========
****
- Почему я не могу надеть его? Оно мое. Я получил его в честном бою.
Голос в ночной тиши звучал негромко – Исилдур сам едва узнал его, словно окружающая темнота искажала звуки и меняла смысл слов.
- Ты получил его, но оно не твое,- собеседник стоял в переплетении теней, и его голос звучал отстраненно и глухо, но при этом – ласково и спокойно,- ты не знаешь силы, заточенной в нем.
- Я – тот, кто спас ветвь Нимлота от Врага. Я – наследник Элендила, и в жилах моих – кровь славных королей Нуменора, - Исилдур сжал кулаки. Золотой ободок Кольца на столе перед ним, казалось, зажегся собственным внутренним светом, и разгорался тем ярче, чем громче говорил Король,- я, поднявший отцовский меч, вел армию живых и призвал армию павших. От моей руки пал Саурон, Враг всех живущих! Я – владыка Арнора и Гондора! Я…
- Оно не твое,- и снова этот ласковый тон, эти мягкие нотки,- ты заплатил высокую цену за победу над Мраком, но так и не победил.
- Замолчи! – на матовом золоте вспыхнули огненные руны. Их отблеск, казалось, жег кожу на лице Исилдура. Выкрик отразился от стен, но собеседник не дрогнул,- ты должен молчать.
- Это так,- тени колыхнулись от короткого кивка,- но я здесь, и ты говоришь со мной. Не потому ли, что сам сомневаешься в своей правоте?
- Я надену его, овладею его могуществом, чтобы защитить эти земли,- в голосе уже не было прежней уверенности. Исилдур протянул к Кольцу руку, но она дрогнула над ним. Огненные руны, вспыхнув еще раз, погасли. И само Кольцо словно сжалось, уменьшилось прямо на глазах.
Собеседник молчал, и Исилдур испуганно вскинул взор, боясь не увидеть его перед собой. Он был здесь, хоть фигура и стала менее четкой, словно на чернильный рисунок плеснули водой.
- Ты сильнее его,- слов теперь было почти не разобрать,- ты сильнее, брат мой.
Рука короля опустилась, и Кольцо на столе совсем померкло.
- Зачем ты приходишь, Анарион? – Исилдур почти сразу понял, что задал не тот вопрос,- зачем ты ушел?
****
«Милый отец!
Я так рада была узнать, что ты вернулся живым с этой страшной войны. Когда мне сообщили, что тебя вынесли с поля боя раненым и почти бездыханным, я думала, сердце мое разорвется от боли и страха. Но теперь, зная, что ты жив и невредим, я снова могу дышать и радоваться Солнцу и Звездам…»
Келебриан всегда, вместе с посланием обоим родителям, отправляла маленькую весточку лично ему, своему отцу. Келеборн души не чаял в своей единственной дочери, которая была похожа на него и лицом, и статью, в движениях которой, в манере держаться, князь узнавал самого себя – еще юного и свободного, незнакомого с тяготами мира и ошибками собственного сердца. Он хранил в памяти каждый день, проведенный с ней, с того самого мига, когда Келебриан сделала свой первый вдох, так, словно это были кусочки драгоценной мозаики, из которых – один к одному – можно было собрать всю ее жизнь. Келеборн помнил дочь безоблачно радостной, познающей силу слов, сплетенных в песни. Он помнил, как она тянула его за руки за собой – «Пойдем! Посмотри!» - а потом танцевала для него на светлых лугах, не пригибая легких полевых цветов. Он помнил ее печальной и усталой – когда им приходилось бросать один дом в поисках нового. Келеборн всегда мог утешить ее – Келебриан, очнувшись от страшного сна или проплакавшая всю ночь напролет, затихала в его объятиях, и лишь ему одному могла поведать о своих тревогах, сомнениях и чаяниях.
Он помнил, как вложил руку дочери в ладонь Элронда Полуэльфа, и как сияли ее глаза, когда Келебриан смотрела на мужа. Сердце Келеборна переполняла радость от осознания того, что он отдавал главное свое сокровище в надежные и любящие руки.
Он помнил, как на последнем совете перед походом союзных войск Келебриан сидела рядом с Элрондом – бледная, почти прозрачная, и Келеборну хотелось вновь утешить ее, сжать в объятиях и слышать, как выравнивается ее дыхание, как мягче начинает биться сердце, а слезы иссякают. Но он знал – теперь она найдет утешение в чужих объятиях, и в этом был справедливый закон бытия.
Но теперь отвечать Келебриан на послания, полные прежней любви, Келеборну стало почти невыносимо. С Артанис они пришли к негласному соглашению, что до поры ставить дочь в известность о том, что случилось, не стоит. Сейчас та была слишком погружена в собственное счастье – ее супруг вернулся с войны невредимым, и теперь, спустя пару месяцев после страшной битвы, их жизнь готова была измениться к лучшему – в благословенном краю все вновь возрождалось к жизни, мир просыпался от тревожного горячечного сна. Весна принесла в Имладрис процветание и новый свет. Келебриан в своем письме родителям делилась новостью, что вскоре ей предстояло стать матерью, и она просила их обоих приехать повидать ее.
«Если ты не приедешь»,- писала она в письме, адресованном Келеборну лично,- «мое сердце будет разбито!»
Конечно, Келеборн знал, что это преувеличение – он мог бы придумать себе сотню оправданий, почему он не сможет посетить Имладрис и увидеться с дочерью до рождения ее ребенка. Ни о каком совместном визите речи быть не могло – Галадриэль даже смотреть на него отказывалась. Келеборн теперь жил в отдельных покоях на берегу реки, которые, казалось, специально были возведены так, чтобы тропы, по которым ходил он, и те, где ступала ее нога, никогда не пересекались. Никто из окружения владык не сказал ни слова об этих переменах. Келеборн даже не замечал на себе любопытных взглядов, брошенных украдкой. О случившемся между ними словно бы никто не знал, и теперь казалось, что такой порядок вещей существовал всегда – Келеборн был гостем в собственном доме. И это – он знал – было справедливо. После того разговора на поминальном пиршестве он больше не пытался заговаривать с Артанис, решив, что, если она захочет, она сама обратится к нему. Но она, очевидно, этого не хотела. Но к стыду своему Келеборн понимал, что даже благодарен ей за эту изоляцию. Находясь наедине с самим собой, князь мог полностью погрузиться в собственные мысли. А все они были далеки от Лотлориэна. Его разум и взор стремились туда, где среди переплетений тяжелых ветвей, в прохладе росистого утра, был тот, с кем осталось его сердце. О, если бы Келеборн смог понять это раньше, много столетий назад. Это была жестокая шутка судьбы, наказавшая всех троих непонятно за что. Это была страшная, роковая ошибка, за которую ныне расплачивался не он один. Келеборн обращал свой пронзающий мили взгляд к Ласгалену, чтобы увидеть, как единственный его, совершенно один, перелетает с ветки на ветку, застывает, чтобы прислушаться к звериным шорохам, а потом вновь зеленой стрелой полететь вперед. Иногда Трандуил останавливался, поворачивал голову, словно почувствовав на себе взгляд Келеборна, и на раскрасневшемся от погони лице скользила тень полуулыбки. И Келеборн все на свете бы отдал, чтобы украсть ее с этих надменных губ поцелуем. Но он принял условия, и теперь мог лишь наблюдать.