Он бил себя в грудь. Наносил на кожу все новые полосы пеплом. Запрокинув голову, он ревел раненым зверем:
— Ай-е-е-е-е-е! Ай-е-е-е-е-е!
Задохнувшись, Эскью низко свесил голову к пламени:
— Помоги мне, Кит…
— Чего?
— «Чего-чего?» Помоги, говорю. Помоги мне вернуть их. Помоги им появиться. Ха-ах! Ха-ах!
Он кидал в огонь все новые ветки. Жадно затягивался сигаретой. Втыкал свой топор в землю, снова и снова. Вглядывался в темные зевы туннелей.
— Смотри хорошенько, Кит, — шептал он. — Напряги глаза, прищурься. Смотри, они уже совсем близко.
Конечно, я смотрел, но там никого не было.
— А я видел, — шептал он. — Я правда их видел… Ха-ах! Ха-ах!
Забеспокоившись, я протянул к нему руку, тронул за плечо.
— Эскью, ты чего? — окликнул я. — Эскью…
— Ха-ах! — хрипел он. — Ха-ах!
Эскью ссутулился, снова натянул свою рубаху, плотно в нее запахнулся. Его била дрожь. Он сидел, сгорбившись, и трясся — у горящего костра! Я подложил в огонь еще несколько веток боярышника, подобрал из кучи пару одеял: одним укутал Эскью, а вторым накрылся сам. Зачерпнул ладонью воды из ведерка с талым снегом, выпил ее. Перевернул кроликов на вертелах. Мною владели мысли о ночном мраке за порогом шахты, о первых признаках тревоги в глазах моей мамы. Я тер собственные глаза, то и дело оглядываясь на испуганных детей, которые наблюдали за нами из темноты. Светлячок был из них самый яркий.
— Я написал для тебя рассказ, Эскью, — сказал я. — Собирался вручить, но ты уже куда-то пропал.
Он молчал. Пил тающий снег из сложенных ладоней. Закурил новую сигарету. Я опять коснулся его плеча.
— Ты прав, — сказал я. — Мы с тобой как родные братья. Не разлей вода.
— Ты мне друг? — шепотом спросил он.
— Да, Джон. Я твой друг.
Тридцать один
Снаружи кролики запеклись до черноты, внутри остались сырыми. Мы жевали их молча, чавкая и пуская слюни: губы мокрые от жира и крови. Джакс устроился между нами, грыз брошенные косточки.
— Частичка добра есть в каждом, — заметил я.
Эскью сплюнул в огонь.
— В каждом, — повторил я. — Нужно лишь отыскать ее, вынести к свету.
— Я грезил об этом долгие годы, — возразил он. — Воображал себе разные способы. Думал о камнях, ножах, ядах. Думал, как мы будем стоять над его мертвым телом. Какое это будет счастье.
Хмыкнув, я помотал головой:
— Это глупо, дружище.
В обращенных ко мне глазах Эскью мне привиделась бездонная тьма.
— Осторожно, Кит… — предупредил он шепотом.
Пес оскалил пасть, негромко рыча.
— Но это и правда глупо, — сказал я. — Матери и сестре нужен ты, и никто другой. Не какой-то одичавший придурок с тесаком наперевес.
Повисло долгое молчание. Мы жевали кроликов. Потом он снова обратил ко мне взгляд. Бросил остатки кролика в огонь и поднял топор. Провел лезвием по кончику большого пальца. Быстро набух алый пузырь, потом кровь закапала на землю. Эскью наставил свой топор на меня.
— Давай сюда руку, — сказал он. — Я сделаю надрез.
Не отводя взгляд от темных глаз Эскью, я протянул ему ладонь. Он схватил ее, стиснул. Лезвие полоснуло по кончику моего большого пальца. Эскью сжал наши ранки вместе, заключил оба наших пальца в кулак. Мы пристально смотрели в глубины глаз друг друга.
— Теперь я проникся тобой, ты проникся мной. Мы это чувствуем. Джон Эскью, тринадцати лет от роду, Кристофер Уотсон, тринадцати лет от роду. Мы едины теперь. Братья по крови.
Он освободил наши руки, прикурил сигарету. Я щипал кроличьи кости. Тощие дети наблюдали за нами. Светлячок среди прочих.
— Вкуси кровь, — обронил Эскью.
— Чего?
— Попробуй на вкус кровь с пальца.
Я послушно лизнул большой палец: металлический, кисловатый вкус.
— Сколько там моей крови и сколько твоей? — спросил Эскью.
Я покачал головой.
— Различить невозможно, Кит. Вкус одинаков.
— Это верно, — согласился я.
— И этот вкус неотличим от крови кролика, которого ты только что съел.
— Именно. Почти тот же, что у крови медведя или оленя.
— Ха. В самую точку, Кит. Кровь зверей, кровь людей — никакой разницы.
Натянув одеяло на плечи, он устремил неподвижный взгляд в танцующие языки пламени.
Я потер глаза, тряхнул головой, прищурился и увидел Эскью в образе мальчика в медвежьей шкуре, с прижатым к груди младенцем.
И не сдержался, потрясенно втянул воздух.