Я улыбнулся и помог ему войти. Старик совсем ослаб и весь как-то усох: пиджак свободно болтался на его хрупких плечах. Он уселся перед телевизором, по которому вовсю крутили праздничные концерты, пил чай и ковырял ложечкой рождественский пудинг. Когда началась трансляция праздничной службы, дед принялся подпевать — хрупким, дрожащим голосом:
Мы с мамой сидели рядом с ним. Всякий раз, останавливая на нас взгляд, дед словно бы заново вспоминал, кто мы такие. После глаза его прояснялись, а на губах расцветала радостная улыбка. Выпив бокал хереса, дедушка уснул: голова закинута на подголовник кресла, глаза беспокойно снуют под тонкими веками.
Потянувшись, мама пригладила ему волосы.
— Прекрасный человек, — прошептала она, а после и меня погладила по голове, в точности тем же жестом. — Посиди с ним, Кит.
Выключив телевизор, мама вышла из гостиной и занялась подготовкой к первому дню Рождества.
Я подсел к столу и раскрыл блокнот, чтобы дописать завершение истории Лака — ту часть, что я поведал Эскью в заброшенной шахте. Когда я дописывал последние предложения, дед уже успел проснуться и наблюдал за мной.
— Все хорошо? — негромко спросил я.
Дед сузил глаза, пытаясь разглядеть меня получше, пытаясь вспомнить.
— Это Кит, — напомнил я.
— Так и есть. Конечно, это он…
Мы тихонько посмеялись вместе, старый да малый.
— Эльфы тебя похищали? — спросил я.
Старик прикрыл глаза, улыбаясь:
— В моей голове полно пещер и туннелей, внучек. Мудрено не заблудиться.
Я царапал бумагу. Не сводя с меня взгляда, дед тихо запел: «Бывал я молод, и в расцвете си-и-ил…»
— Это точно было, я уверен.
— Чего?
— «Чего?» Это был ты, разве нет? Ты, да я, да Светлячок, с пару ночей тому. Я не ошибаюсь?
— Да, деда. Не ошибаешься.
Дед пропел еще куплет.
— Странное это дело — память… — задумчиво сказал он. — Нынче уж не понять, что из воспоминаний сон, а что — реальность.
Съев еще кусочек пудинга, старик закрыл глаза, задремал вновь.
Потом в дом ворвалась возмущенная Элли с газетой в руках, и дед крикнул нам из гостиной:
— Какой знакомый голос!
Элли выпила с ним чаю и попробовала пудинг. Улыбаясь, дед объявил ей:
— Ты тот бесенок, что доводил мою благоверную до белого каления!
— Именно! — хмыкнула Элли. — Все правильно, мистер Уотсон.
— Ах ты, проказница, — погрозил ей пальцем дед. — Славная девчушка, маленькая озорница. Ты спой нам, голубушка.
Она встала перед ним. Запела и, кружась в танце, подхватила ладони старика, чтобы раскачивать их в такт песне, которую тот негромко подхватил:
Ближе к концу Элли запела потише, а потом склонилась перед креслом и бережно уложила дедовы ладони ему на колени. Песня сопроводила старика в сон, и, закрывая глаза, он безмятежно улыбался.
Четыре
Утро Рождества. Я проснулся от его стука в мою дверь, его слабого голоса. Еще очень рано, едва брезжит рассвет. Я крикнул, чтобы он не стеснялся. Улыбаясь, дед стоял на пороге в своем домашнем халате.
— Счастливого Рождества, Кит, — сказал он.
— Счастливого Рождества, деда.
Старик приложил палец к губам:
— Иди-ка, глянь.
— Чего?
— Небольшой сюрприз. Иди и посмотри, только на цыпочках.
Мы проскользнули в его комнату. Дед включил свет — на окне заблестели елочные игрушки и мишура — и дал мне листок бумаги с серебристо-красной надписью:
— Это тебе, — сказал он.
Я покрутил головой в поисках подарка: памятные вещицы на полках, окаменелости, маленькие резные фигурки, старые снимки друзей по шахте, шкаф с торчащей из дверцы манжетой белой сорочки, шлепанцы на полу, свадебная фотография и кровать с отпечатком его чахлого тела.
— Что именно? — спросил я.
Дед ухмыльнулся:
— Всё это. Всё теперь твое.
Я не знал, что и ответить ему.
— Кое-чем мне придется еще какое-то время попользоваться, — пояснил он. — А потом все перейдет к тебе, и ты сохранишь это или выбросишь, уж как вздумается. Все теперь твое.