Я заново обвел взглядом комнату; восход уже протянул сюда свои лучи, и дедовы подарки начинали светиться. Но не ярче его собственных глаз.
— Более всего я хотел бы тебе передать то, что внутри. Те истории, те воспоминания и те сны, что поддерживают жизнь в этом мире.
Он сжал мою руку.
Я коснулся фотографий, окаменелых кусочков дерева, манжеты белой сорочки — все они горели жизнью моего деда, его историями, воспоминаниями и снами.
— Хорошо? — шепнул он.
— Ага. — Я обнял его обеими руками и не отпускал. Точно так же мы держались друг за друга в самых темных туннелях наших видений. — Спасибо тебе, деда.
Он вздохнул.
— Когда-нибудь, — прошептал старик, — меня здесь уже не будет. Ты понимаешь. Кит? Но я буду жить и дальше: в твоем сердце, а затем и в сердцах твоих детей и внуков. Мы живем вечно — и ты, и я, и все те, кто ушел, и те, кто еще не явился на свет.
Все больше солнечных лучей просачивалось в комнату, окружая нас светом, возвещая о наступлении последнего Рождества в жизни деда.
Утро состояло из подарков, которые ожидали нас под елкой, из пирожков и колбасок. Глотнувший хереса отец расхаживал по дому в новой клетчатой рубашке, оставляя повсюду слабый запах лосьона после бритья. Мама тоже хвасталась обновкой — серьгами с мелодично звеневшими серебряными подвесками. CD-проигрыватель горланил рождественские гимны. Дом заполняли тепло, пар и аромат индейки, колбасного фарша и пудинга с приправами. Элли пожаловала к нам в красном с зеленым наряде, с тающими в волосах снежинками и с маленькими подарочками для каждого. Она спела «Доброго короля Вацлава» на пару с дедом, потаскала с елки шоколадные монетки и все это время трещала без умолку и хихикала, то и дело повторяя, что обожает Рождество, просто обожает его. Когда она откланялась, я догнал ее у забора. Мы постояли немного, глядя, как весело возится ребятня на пустыре: у кого новый велик, у кого — коньки, у кого — плеер с наушниками. Мы смотрели, как они носятся друг за другом, скользят на льду, падают и барахтаются, визжа от чистой, светлой радости.
— До чего же оно красивое… — пихнула меня Элли. — Место, где мы живем. Правда, Кит?
— Мне казалось, ты мечтаешь сбежать куда подальше.
— Так и сделаю. Но, куда бы я ни отправилась, возьму его с собой.
Элли чмокнула меня в щеку и зарделась.
— Рада, что вы переехали в Стонигейт, мистер Уотсон, — прошептала она и ускользнула, не прощаясь.
Уже подошла пора садиться за стол, когда явился Джон Эскью.
Я как раз накрывал — скатерть, ножи и вилки, винные бокалы, — когда он постучал в дверь.
— Открою! — крикнула мама.
Дверь распахнулась, и повисло молчание.
Выглянув в коридор прихожей, я увидел, как он стоит на крыльце — коренастый, темноволосый, темноглазый. Поспешил к двери и, проскользнув мимо мамы, встал на пороге.
— Джон? — осторожно сказал я.
И тут же рассмеялся: расстегнув куртку, Эскью показал нам сестренку, сидящую в слинге у него на груди. Широко улыбаясь, малышка лукаво косилась на нас из-под опушки мехового капюшона.
Оглянувшись на маму, я увидел в ее глазах настороженность, внезапное раздражение, но ее лицо сразу смягчилось, стоило ей увидеть ребенка.
— Я принес кое-что… — выдавил Эскью.
Он протянул нам большой конверт, и я вытащил оттуда сложенную открытку. На ней Эскью изобразил пустырь с громадной рождественской елью посередке, кружащих вокруг ее верхушки ангелов и резвящуюся у подножия детвору. Внутри он попросту написал: «Счастливого Рождества. Джон Эскью».
— Милая у тебя сестричка, — заметила мама.
Эскью расплылся в счастливой ухмылке. В его глазах сверкали искры, которых я не замечал прежде.
— Ага, — сказал он. — Самая лучшая.
Я снова оглянулся на маму.
— Давай, заходи, — пригласил я, но Джон только головой помотал.
— Нужно возвращаться, — пояснил он. — Да я и заскочил только конверт передать.
— Правда, зайдите и согрейтесь, — поддержала меня мама. — Гляди, чтобы она не простудилась.
Робко, неуклюже он переступил через наш порог. Встал в гостиной, неловко переминаясь с ноги на ногу. Войдя, отец воззрился на него с недоумением.
— Гляди, что Джон нам принес, — сказал я, показывая открытку.
Эскью озирался по сторонам — взглянул на елку, на телевизор, на спящего в кресле деда.
Затем он встретился взглядом с мамой.
— Вы уж простите за беспокойство, мистер и миссис Уотсон, — склонил голову Эскью. — Больше не повторится.