— Копыта не суй, — рявкнул Седой, доставая пятилитровую банку своего пойла и отшвыривая в угол пустую сумку.
Через двадцать минут его уже ломало и колбасило.
Валёк вылез из берлоги и побрёл через пути в ту часть города, где была чужая территория, и куда он почти никогда не заходил. Шёл густой снег и когда он вошёл в ближайший магазин, облепленный им с ног до головы, продавщица не сразу поняла, с кем имеет дело, но уразумев, схватила нож и заорала:
— А ну пошёл вон, попрошайка несчастный, сейчас милицию вызову, они тебе ноги-то переломают.
— Не надо милицию, — испуганно сказал Валёк и выгреб из кармана все деньги и положил их на прилавок. Он так и не посмотрел, сколько там и теперь моляще произнёс:
— Мне хлеба и чего-нибудь ещё. Если, конечно, останется, — испуганно добавил он.
Продавщица удивлённо посмотрела на него, ещё более удивлённо посмотрела на деньги, быстро смахнула их ножом в ящик, выложила на прилавок буханку чёрного и, подумав, пол батона ливерной колбасы.
— Вали отсель, — прошипела она, и Валёк выскочил из магазина.
Он не прошёл и десяти шагов, как увидел милиционера. Валёк заметался, юркнул за угол дома и присел. Скрипнула дверь, и женский голос произнёс:
— Здорово, Гриша, отдежурил?
— Да, Катюша, теперь два дня отдыхать.
— Гриш, а чего там на путях случилось, задавило кого?
— Ага, какой-то псих с товарняком решил пободаться, — хохотнул милиционер.
— Это как же?
— А хрен его знает. Машинист с помощником в один голос твердят: станцию проехали, стали скорость набирать, тогда как раз снег начался, глядь, а на путях вроде стоит кто-то. А не поймёшь издалека, говорят, может просто мерещится в снегу. Погудели, не реагирует, а близко уже и человека явно видят. Ну, естественно, по тормозам, а он стоит, руки к небу вознёс и не двигается. А сам, говорят, странный какой-то — в одной рубашке. И ботинок мы после не нашли.
— И что, насмерть? — ахнула тётка.
— Какой там насмерть, просто фарш, как из мясорубки.
— Чего ж он в одной рубашке-то, холодно сейчас.
— Так потеплело ж к обеду.
— И то, правда, а то замёрз бы насмерть. Ну, бывай, Гриша, побегу я.
Они давно ушли, а Валёк так и оставался сидеть на корточках у стены, не в силах подняться. Сердце белкой прыгало по всей грудной клетке, билось об рёбра, как о прутья и не желало успокаиваться.
— Пронесло, Валька, — кричало оно, — пронесло! Не было никакого вооружённого ограбления! И ментов с собаками не будет!
Он сидел, глупо улыбаясь и размазывая по грязным щекам чистые слёзы детского счастья. Желудок властно напомнил про колбасу и Валёк выдавил в рот пряную мягкую массу.
Всю дорогу до берлоги он порцию за порцией высасывал из оболочки ливер, не забывая крутить башкой и бдительно следить, чтоб не напали, не отняли это райское блаженство, как уже было однажды. Тогда он шёл из магазина, прижимая к груди честно заработанную на лютом морозе буханку. И оставалось-то пройти всего ничего, но подсекли сзади, бросили на скользкую дорогу и убежали, пока он поднимался. Седой к известию о грабеже отнёсся равнодушно и только просипел: