— Чёрт с ними, с деньгами, — твёрдо решил он, — месяцем раньше, месяцем позже всё равно растают, а жить зайцем и от каждого куста шарахаться тоже не дело.
Поезд резво стучал колёсами, проглатывая километры и станции, заледенелые окна внезапно вспыхивали отсветами пробегавших мимо фонарей, и казалось, ничто уже не сможет нарушить покой Глеба Серафимовича Маркова, одиноко сидевшего в своём «загоне».
Проводница прокричала в вагон название следующей станции и что стоянка двадцать минут. Сердце Глеба сжалось — прошло всего несколько часов, и он снова оказался в этом проклятом городе.
— Картошечки, горячей картошечки, — раздался за окном визгливый женский голос, и желудок живо откликнулся на него привычным спазмом.
Четыре месяца по несколько раз в день он слышал этот скорбный крик. Женщина не предлагала, она просила, молила, чтобы кто-нибудь взял у неё горячую картошку в обмен на красивую бумажку, которую она обменяет в магазине на то, что нельзя вырастить в огороде. Пустой желудок сжимался в комок и Валёк люто ненавидел эту визгливую бабу. Сейчас Глебу захотелось выйти, купить и осчастливить женщину красивой бумажкой, а потом отдать желудку то, что он вожделел все эти четыре месяца. Он вышел в тамбур. Торговка прошла и стояла у соседнего вагона. Глеб уже поднял ногу, чтобы выйти на перрон, но налетел Валёк, схватил, потащил и бросил на полку в загоне. Тень Глеба сидела, мелко дрожа и судорожно стирая с лица липкий пот. Он разделся, сложил все вещи в ящик под полкой, приготовил постель, застелив её серым, чуть влажным бельём, и лёг. Впервые за четыре месяца его голова лежала на подушке, а тело было укрыто одеялом. В тишине стоящего вагона он слышал, как мать укладывает спать ребёнка.
— Сказьку, сказьку, — канючил малыш.
— Тебе какую, про репку или про колобка? — устало спросила женщина.
— Хочу про каябка.
Она начала рассказывать. Валька закрыл глаза, представив, что это мама рассказывает ему на ночь сказку. Он всхлипнул и затих.
«Я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл, а от тебя, Серый Волк, и подавно уйду». Валька горько усмехнулся и через мгновение забылся тяжёлым тревожным сном.
Он был кочегаром при какой-то ненасытно-прожорливой топке и беспрерывно бросал в неё уголь лопату за лопатой, лопату за лопатой… Большой кусок блестящего антрацита то ли играя, то ли издеваясь, запрыгивал в каждую лопату. Валька сбрасывал его, откидывал подальше, но он вновь и вновь оказывался на месте. И забросить бы его в топку, но что-то удерживало Вальку, что-то внутри мешало сделать это, предрекая большую беду. Уголь закончился, оставался только этот странный кусок, но топка требовала новой пищи, и Валька против желания швырнул его в жадную ненасытную пасть. И только когда чёрный кусок оторвался от лопаты и полетел, кувыркаясь, в раскалённую топку, когда ни остановить его полёт, ни вернуть было уже невозможно, Валька разглядел узкое длинное лезвие, кроваво сверкавшее в красных языках пламени, и понял, что не уголь он швырнул в топку, а забросил туда пластилинового Седого, и что сейчас произойдёт нечто страшное и неотвратимое. Ужас накрыл Вальку, и он завизжал истерично, по-девчачьи, а пластилин стал плавиться, пузырясь и извиваясь. Вот уже образовалось осьминожье щупальце, вот оно выстрелило из топки и присосалось к его плечу, потащило, повлекло в её жаркую пасть. Валька выл на одной визгливой ноте, пытался оторвать его от себя, но присоски мёртво вцепились в плечо и не отпускали. «Проснись, проснись!» — властно требовал чей-то голос, и Валентин с трудом разлепил веки. Человек в форме тряс его плечо. Жалобно заскулил и забился Валёк, сразу опознавший в человеке милиционера.
— Пассажир, мужчина, проснитесь, — требовал человек женским голосом.
— Что? Что? Кто? — бессмысленно выкрикивал Валентин.
— Мужчина, проснитесь. Вы так кричите, что перебудили весь вагон. Или приснилось что?
Только теперь Валентин осознал, что это проводница.
— Приснилось, — прошептал он, обтёр потное лицо простынёй и откинул одеяло, охлаждая взмокшее тело.
Проводница с интересом оглядела его и скороговоркой произнесла:
— Слушай, заполошный, сейчас остановка будет на три минуты, а потом пустой перегон на два часа, — она на секунду запнулась, как бы взвешивая окончательное решение, и закончила: — так ты заходи ко мне — чайком угощу, не то опять заснёшь и обкричишься.
Валентин надел брюки и долго плескался в туалете у неудобного крана, смывая липкий как клейстер пот.
Он сидел у своего слепого заиндевелого окна и пытался собрать воедино разбегающиеся мысли. Вспомнилась мама, картинно разводящая руки и трагически восклицающая: «Как ты собираешься дальше жить и на что ты надеешься?!» Вспомнился Равиль со своим: «В Москву надо двигать, Валька, в Москву. Там жизнь, там бабки, всё там». Вспомнилось и многое другое, о чём вспоминать не хотелось.