Феликс. Тебе про любовь, а ты про гвоздь у негра в жопе.
Аркадий. Ну прости, Феликс. Я же сказал - ты можешь не отвечать. Я понимаю - такая биография. Не каждому испытать обломится, на хуй. Ну а дальше что, есть продолжение?
Феликс. Дальше. Дальше я перестал спать днем и ночью. Попал в больницу эту больницу, и вскрыл себе вены в ванной.
Аркадий. Что? Когда? Что ты опять хуйню-то заливаешь?
Феликс. Еще до того, как моя жена умерла от сифилиса, но после уже как сын мой после МВТУ в писатели подался. Только ему, родному, я во всем исповедовался. Произвели мои рассказы устные на него впечатление и пошел в писатели. Вохром сначала работал, теперь вот пожарником больничным, чтоб иметь время свободное, с народом общение. В его смену, ночью, вены-то я себе. Так оно приятственней, когда родная твоя кровинушка тебя до дуборезки катит да своими ручонками теплыми в холодильник закладывает. Спасибо, что простил меня мой сынишка перед смертью. А я его судьбу писательскую проклял - да так и не простил его за это желание быть писателем.
Аркадий. Это твой отец был тогда в ту смену - тот генерал с венами?
Феликс. Отец.
Аркадий. А почему фамилия у него была не Поливайлов? Я помню.
Феликс. Да потому, что профессия, еб твою мать, такая, специальность - всю жизнь людей резать под чужими фамилиями.
Аркадий. Я помню - ты очень плохим был в ту ночь, Эдмундович, очень плохим. А в следующую смену ты отгул взял. А никому не сказал, что отца хоронишь, что отец твой тоща здесь был с венами.
Феликс. Так это только мое дело, Аркадий. Мое и Бога.
Аркадий. Про все это ты поэму свою пишешь?
Феликс. Про все.
Аркадий. Я бы напечатал твою поэму, Феликс, дочурками клянусь - напечатал бы.
Феликс. За это спасибо, Аркашка.
Аркадий. Да нет, мощный сюжетик, жизненный. Когда писатель про все свое пишет, оно верное искусство получается, без наклепа. А про меня, про всю эту хуйню, что ты со мной сделал, тоже напишешь?
Феликс. Да написал давно, хохол, теорию. Сейчас этап, блядь, был практический.
Аркадий. Мастачно, сука, работаешь.
Феликс. Мастачно.
Аркадий. Нуа хочешь, я тебе сам один сюжетик жизненный, очень, ты знаешь, такой теоретический подарю? Может, какой отдельной главой в поэмку вставишь, ну коли и про меня пишешь.
Феликс. Валяй сюжетик жизненный - войдешь в литературу.
Аркадий. Это когда я в Куйбышеве фургоны гонял. Там же у нас как работа происходит. Гонишь фургон по трассе, ну а где-нибудь на обочине обязательно стоит девушка - голосует. Ну это она для видухи голосует - ей поблюбиться хотца - шалашовки дорожные.
Феликс. Слышал.
Аркадий. Ну вот. Ехал я как-то раз. Вижу, стоит на обочине деваха голосует. Миленькая, молоденькая такая целочка. Ну я ее подобрал. Разговорились. Пятнадцать лет ей, сказала, восьмой класс. Ну тормознулись. Пикник сделали. Поцеловались. Грудя ее молочные проанализировал. Ну и вроде-то рукой-то к ней в трусы полез. И уже пальцами целочку-то ее, уже волосатенькую-то, нащупал. И тут меня точно бревном по голове пронзило. Да ведь девочка она нецелованная, первый раз на дорогу вышла. Я первый бычара, с которого она начать решилась, - так вышло. И я вытащил руку-то из трусов ее. И веришь - не стал я чистоту трогать, Феликс. Отпустил с Богом девочку. Я ей так сказал: кто тебя полюбит и кого ты полюбишь, с тем и блюбись, дорогая. А хуй, ёб твою, ломом стоял, блядь, железным. Погодя-то я хуй оторочил, конечно, в кабине. Спермы, сука, со стакан граненый вышло. Ну это она мне, правда, целочка, отдрочила. Попросил я ее вежливо. Первый раз в ручейках хуй держала, сука. Ну ручонками не страшно. Это не в пизду ебать. Бля, никогда столько спермы за один раз не выходило, сука. А целочку ее молочную с Богом отпустил. Веришь?
Феликс. Жалко, что никто не стоял рядом и не мерил, сколько спермы тогда из тебя вышло - в книгу рекордов Гиннеса попасть бы смог. Да и для гебешников хуй твой ломовой - находка.
Аркадий. Тебе, как человеку, душу свою открываешь.
Феликс. Да не серчай, хохляндия. Спасибо за сюжетик. Да больно прост он для поэмы.
Аркадий. Хочешь посложнее?
Феликс. Валяй.
Аркадий. Ну напиши тогда так - что я оставил сначала эту целочку молочную на дороге, а потом вернулся, выебал, изнасиловал, бутылку ей в жопу, суке, всадил для смаку садистического, травы в рот, земли напхал, да и оставил ее, блядь, под кустом подыхать! А хуй-ли, блядь - решила блядством заниматься, я ей и представил, шалаве, чем это все баловство кончается. Не я - другой бы так с ней покончил. Напиши так. Немножко получше сюжетик для твоей поэмки?
Феликс. Да, можно главу состряпать. Так оно на самом деле было?
Аркадий. Что было, то сплыло. Я тебе сюжетик предлагаю, а как было, на хуй, одному Богу известно.
Феликс. Стало быть ты, хохол, еще и целошник мокрушный. Друзья мы с тобой по любови несчастной - любёвники, может статься. Только ты вот семьей потом обзавелся, а я не смог перешагнуть.
Аркадий. У тебя искусство зато есть, куда ты свою гниль сливаешь. Слей мою гниль в свою поэмку-то - гениальная поэмка состряпается. Тугриков заработаешь - всех баб в Совке переебёшь.
Феликс. На гениальных поэмках, хохол, тугриков не зарабатывают. Уж моя-то поэмка куда гениальная - хуй пропечатаешь.
Аркадий. В искусстве, чтобы пробиться, надо гомиком быть, евреем или к масонской ложе принадлежать. Я знаю. Ты говорил.
Феликс. Ну вот гомик я, ну еврей, ну членюсь в массонской ложе. Цензура, Аркаша, гебешная, сука-подлянка, холодное животное, костыли ломает, яйца бьет - ей по хую твое гомоевромасонство. ЦРУ разве только мою поэму купит.
Аркадий. Ну продай ЦРУ.
Феликс. Да уж продал.
Аркадий. Продал?
Феликс. А долго-ли умеючи? И поэму продал, и сам, в пизду, продался.
Аркадий. Сука. Молодец, - толково. Ты не ссы, Феликс, я тебя не сдам гебистам. После всего того, что ты мне тут рассказал, я тебя не продам гебистам. Я зауважал, Эдмундович, твою душу прокаленную. А там какой валютой в ЦРУ платят?
Феликс. Долларами.
Аркадий. Толково. А доллар сейчас один к пятнадцати идет?
Феликс. Один к двадцати.
Аркадий. Блядь, толково, сука. Хуй ли на наши фантики сейчас купишь-то? Толково.
Феликс. Хочешь в ЦРУ работать? Могу, на хуй, устроить по блату.
Аркадий. Да ладно, спасибо, на хуй. В КГБ ты меня уже устраивал по блату.
Феликс. Дело хозяйское.
Аркадий. А ЦРУ тебе или твоему батане тоже доку ментик какой выдало удобненький, что вы на них работаете?
Феликс. А достаешь ты своей бюрократически-канцелярской оскорбительностью, хохляндия. Тебе не кажется? Если ты в Союзе на ЦРУ работаешь, ЦРУ тебе документиков удобненьких не выдает. И доллары тебе на руки не дают - все в швейцарский банк идет. Все-то ты, хохол совейский, документикам веришь. Ты че, мозгов моих уникальных еврейских не чуйствуешь, которых даже член мой слушается. Долларов сраных мои мозги, что ль, не стоят?
Аркадий. Да я бы платил, на хуй.
Феликс. Еб твою мать. Если хочешь в ЦРУ работать, должен знать, что на западе такой принцип - верить честному человеческому слову.
Аркадий. Ну такой принцип мне толково - подходит.
Феликс. Ты, хохол, сам прикинь своими хохлямундскими мозгишками: для кого я, еврей, масон, гомик, стал бы писать ночами эту губящую здоровье, рисковую для жизни антигебешную поэму?
Аркадий. Ну для ЦРУ, разумеется.
Феликс. Кто меня членом масонской ложи сделал, по чьему заданию я в этой ебаной гебешной клинике пожарником ишачу?