Но ребенка он убил впервые.
Конечно, это был не ребенок, а бандит. Душман с гранатометом. И действия его любой военный счел бы вполне оправданными. Кирилл спас не только собственную жизнь, но и жизни трех своих товарищей.
Ночью он с удивлением обнаружил, что не может уснуть. Обычно он выключался сразу, стоило уронить голову и закрыть глаза. Он мог спать сидя, под рев мотора, под шум разговоров. А тут вдруг, в полной тишине, на удобной койке в офицерской казарме, на чистом белье, после хорошей порции водки, он лежал и таращился в потолок.
По потолку скользили причудливые тени. Снаружи, возле окна, качался под ветром фонарь. Как на экране, на потолке стало проступать лицо Вики. Сначала изображение было плоским, зыбким, но постепенно обрело четкость, объем, наполнилось яркими красками. Рождественская девочка была здесь. Она выглядела точно так же, как пять месяцев назад, когда он в очередной раз увидел ее в Москве, на Рождество.
Бабушка, принципиальная атеистка, коммунистка, вдова советского офицера, вдруг стала потихоньку ходить в церковь, молиться, жечь свечки перед иконами. Эта перемена произошла с ней после первого афганского ранения Кирюши при штурме дворца Тадж-Бек. На тумбочке возле бабушкиной кровати стояла маленькая иконка Иверской Божьей Матери. На шее у бабушки поблескивала серебряная цепочка.
– Там что у тебя, крест? – спросил Кирилл с кривой противной ухмылкой.
– Да, – ответила бабушка и густо покраснела, – скоро великий праздник. Рождество. Я бы хотела, Кирюша, чтобы ты пошел со мной в храм.
– Ба, ты с ума сошла?
Нет. Пока нет. Не бойся. Знаешь, сейчас многие матери, бабки, сестры и жены таких, как ты, ходят в храм, молятся потихоньку, как могут.
– Зачем?
Бабушка молчала довольно долго, смотрела мимо него, на икону. Кирилл впервые заметил, как она постарела. Бросила красить волосы в каштановый свет и стала совершенно седая. Под глазами серые мешки, и все лицо серое, сухое, как потрескавшаяся мертвая земля.
– Очень страшно, Кирюша, – произнесла она, наконец, так тихо, что он не услышал, а прочитал по губам.
– А ты представляешь, что со мной будет, если кто-то стукнет? – спросил он и не узнал собственного голоса, который стал почему-то высоким, даже визгливым, и гнусным, как скрип железа по стеклу.
– Не бойся. Они сейчас смотрят на это сквозь пальцы. Им важно, чтобы ты воевал.
– Им? Они? Ба, ты вспомни, кем был дед? Кем был мой отец, твой сын?
Твой дед был чекистом, расстреливал священников. Твой отец стал сильно пить после того, как одним из первых въехал на своем танке в Прагу в шестьдесят восьмом. Он напивался и бил мать. Ты уже учился в Суворовском, приезжал домой только на выходные и на каникулы. При тебе они кое-как держались. А потом мы с дедом стали забирать тебя к себе. Ты месяцами не появлялся дома, не видел родителей. Сначала скучал по ним, потом привык, перестал задавать вопросы. И, когда произошло то, что произошло, для тебя это не стало глубоким горем.
«Произошло то, что произошло». Бабушка не решилась сказать больше. Она, жена чекиста, никогда не называла вещи своими именами. Она привыкла к иносказаниям, к намекам, к молчанию, к фальши и вечному страху сболтнуть лишнее.
На самом деле, родителей Кирилла нашли убитыми на казенной даче. Они оба были застрелены из пистолета отца. Убийство и самоубийство. Кто это сделал, отец, упившийся до белой горячки, или мать, озверевшая от пьяных побоев, до сих пор не известно. Кириллу тогда как раз исполнилось четырнадцать. По официальной версии произошел несчастный случай. Герой Советского Союза, кавалер полудюжины орденов, полковник Петров пытался починить поврежденную электропроводку, жена помогала ему, и их обоих убило током.
Правду Кирилл узнал через три года, когда ему было семнадцать. Дед умирал от инфаркта в Кремлевской больнице. Он лежал, весь в капельницах, синий, иссохший. Уже неделю он не мог говорить, только мычал и водил глазами. Кирюша пришел к нему, принес какое-то протертое пюре, овсяный кисель.
Дед посмотрел на него, призывая выразительным ясным взглядом наклониться к нему поближе. Тусклым, уже неживым голосом, без всяких эмоций он выложил внуку историю семейного кошмара. Очень тихо, чтобы не услышали соседи по палате, и четко, по-военному.
– Ты должен знать правду. Лучше от меня. А то вдруг потом какая-нибудь чужая сволочь это тебе выложит. Обещай, что пить никогда не будешь.
– Я и так не пью, ты же знаешь, – пробормотал Кирилл.
Он держал деда за руку. Кисть у деда была синяя, ногти почти черные. Пальцы так исхудали, что обручальное кольцо болталось на безымянном. И вдруг оно соскользнуло прямо в ладонь Кириллу.
– Береги бабушку, – прошептал дед,– не пей водку, не стреляй в детей и женщин. Никогда. В мирное население... не стреляй...
Дед отключился. Кириллу почудилось, что в палате вдруг сильно похолодало. Он вызвал сестру. За ней прибежали врачи. Его выгнали. Он долго стоял в коридоре, опустился на корточки, прижался спиной к батарее и все никак не мог согреться. Примерно через час явился врач и сказал, что дед умер.
С бабушкой Кирилл ничего не обсуждал. Они вообще не говорили об его родителях, словно их не существовало. И тут вдруг она решилась. А потом, не отрывая глаз от иконы, сделала несколько шагов к тумбочке, опустилась на колени, открыла ящик, достала из самой глубины небольшую деревянную шкатулку, протянула ему:
– Открой.
Внутри он нашел белую, с кружевом, младенческую распашонку, маленький золотой крест, бумажную иконку.
– Это все твое. Я тебя крестила, трехмесячного. Никто не знал.
– Ну, ты даешь, ба! – Кирилл покачал головой и тихо присвистнул: – Значит, это с тобой давно случилось? Церковь, иконки, куличи, крестики. Елки... ну ни фига ж себе! Слушай, ба, и ты что, к исповеди ходишь?
Она молча, виновато кивнула.
– И не знаешь, что все попы сексоты? Они же стучат, они обязаны докладывать. А ты им, значит, исповедуешься, да? У некоторых даже погоны...
– Знаю, Кирюша. Конечно, знаю. Но не все.
– Черт, а у меня как раз через пару месяцев заканчивается кандидатский стаж. Меня в партию принимают, – он вдруг захихикал, – да, бабуля, с тобой не соскучишься.
И все-таки на рождественскую службу он с ней пошел. Ему было странно увидеть ее в простом платке, среди простых старух. Он с тревогой и любопытством оглядывался по сторонам. Публика примерно как в гастрономе в будний день, когда все трудоспособное население на работе. В основном бабки, немного дедов, несколько молодых женщин, мамаши с младенцами. И ни одного мужика его возраста или старше на десять-двадцать лет, если не считать двух попов, которые помогали главному. Главный – совсем старик, с прозрачной седой бородкой, лицо худое, а пузо толстое. И у молодых помощников брюхи как у беременных баб.
«Бред, – думал он, – неужели этот спектакль стоит того, чтобы рисковать карьерой? »
Зазвучала какая-то особенно важная часть службы, большинство посетителей бухнулось на колени, в том числе его бабушка. Кирилл, чтобы не торчать столбом, отошел вбок, ближе к стене, увешанной иконами. И вдруг его обожгло изнутри, словно он хлебнул кипятка. Рядом с ним стояла девушка в расстегнутой короткой белой шубке, из-под которой вылезала длинная, почти до полу, синяя юбка. Голова была накрыта голубым шарфом. Она стояла боком, шарф закрывал ее профиль. Он видел только кончик носа. И все равно тут же узнал ее.
В руке она держала толстую красную свечу. Огонек трепетал. Она капала воск в подсвечник, пыталась поставить, но свеча все заваливалась набок.
– Вика.