Как ему повезло, он и сам знал. Понимал, что меняется образ жизни, а значит, нужно и помыться, и найти какую-то более-менее приличную одежду. Но вот в чем он должен быть осторожен, так и не понял: пусть бы эта квартира и принадлежала Глине, но жить-то здесь давно уже никто не жил. Если вообще кто-нибудь когда-нибудь жил после того, как две или три коммунальные квартиры были соединены и перестроены в одну, огромную. Здесь был просторный зал, в котором хоть дворянские балы устраивай. Раздвижная витражная перегородка отделяла его от комнаты несколько меньшей, площадью метров пятьдесят, видимо, предназначенной быть столовой. У дальней стены ее голубым сиянием светилась большая изразцовая печь. Было здесь и пять-шесть других комнат, две ванные в разных концах квартиры, ну и, понятно, просторная кухня, посреди которой располагалась необъятная электрическая плита, какие бывают в кухнях больших ресторанов. Ляпа решил, что на кухне он и будет жить: если врубить плиту на полную мощность, в любой мороз будет жарко. Сюда он и приволок из зала, вернее, не без усилий передвинул, царапая лакированный пол, низкое и глубокое кожаное кресло - единственную мебель во всей квартире.
Помощь Глины, конечно, не была благотворительной - на это он и не рассчитывал. Раз в неделю, а когда раз в десять дней глухонемые курьеры (вот откуда крякающий голос!) доставляли ему товар для реализации. В основном траву, но иногда и "геру", и даже экзотический кокаин. Словом, он стал барыгой, это произошло как-то само собой, без специального его намерения, даже без его согласия, которого, впрочем, никто и не спрашивал. Просто в первый же день, через полчаса после того как он большим сейфовым ключом впервые открыл дверь квартиры, раздался телефонный звонок. Он не сразу понял, где это звенит, но телефон звонил долго, настойчиво, и Ляпа в конце концов нашел его в дальней пустой комнате. Знакомый скрипучий голос сообщил, что сейчас доставят "партию" и что через неделю приедут за деньгами. "И не вздумай бодяжить - клизму поставим. У нас бизнес без понта", - и гудки, Ляпа даже рта не раскрыл.
Он, конечно, первым делом вмазался сам - даже удовольствие полежать в горячей ванне отложил на потом, - хорошо вмазался, чистейшим порошком, какого прежде никогда не видывал, и в ожидании прихода утопая в мягком кресле, с удовольствием подумал, что теперь ему не надо будет в мороз бегать по городу в поисках, чем бы погасить гнетущий кумар. Он даже не стал прятать свой "баян", замечательный старинный стеклянный пятиграммовый шприц, найденный позапрошлым летом на загородной свалке недалеко от правительственного санатория в Барвихе, - шприц как из магазина, с двумя иглами, прямо в железной ванночке с крышечкой. Произведение искусства, теперь таких не выпускают, всюду одноразовая пластмасса. Эту свою драгоценность Ляпа обычно старался никому не показывать, чтобы не отняли, но тут никого не было, он был единственным хозяином всего окружающего пространства, и коробочку со шприцем можно было открыто оставить на подоконнике.
Он начал было свой бизнес навынос, таскал товар по прежним знакомцам в районе Сокольников или у Преображенского рынка. На первые же деньги в магазине сэконд-хэнд на Преображенке купил какую-то скромную серую одежонку, чтобы менты с первого взгляда не угадывали в нем бомжа "на мелководье". Но счастье не бывает частичным, если уж повезет, то везти будет во всем: вскоре он познакомился с компанией студентов-актеров, живших на первом этаже в этом же доме. Его, нищего дервиша-поэта, бывшего зэка, студенты приняли как родного. Здесь был своего рода студенческий клуб, всегда полно гостей, и если и не весь товар, то значительную часть - по крайней мере всю траву удавалось пристроить тут же, не выходя из дома...
Телка
У Горького Лука - единственный посторонний, странник, явившийся со стороны. Единственный отстраненный. Все остальные персонажи - здешние, оседлые, им некуда деваться, они всегда здесь пребывали и впредь останутся здесь же, они принадлежат ночлежке. Этот мусор сметен в ком и заткнут в грязную дыру. Люди еще шевелятся, иногда даже произносят слова, но изменить что-либо в своей жизни не способны... И только Лука живет свободно, по своей воле: пришел, повесил всем лапшу на уши, исчез. Кто он? Самозваный пророк, агрессивный проповедник? Лукавый проныра, который байками и лживыми утешениями отгораживается от опасности, исходящей от ночлежников (и от жизни вообще)?
Нет, у Магорецкого Лука не посторонний. Мастер отдал эту роль Телке и предложил ей здесь, в притоне, среди заширянных, вмазанных, обдолбанных до состояния животного, утративших человеческий облик, потерявших дар членораздельной речи, - обращаясь к ним, не проповедовать и обнадеживать (стыдно проповедовать, подло обнадеживать), но спрашивать и стараться понять. Понять - и сочувствовать. Да нет, не со-чувствовать, а взять это на себя - чувствовать и понимать - вместо тех, кто такую способность утратил. Принять на себя их грех. Быть их совестью. Держать за них ответ перед Господом. Просить о прощении. И Телка, обращаясь к Сатину, не утверждает: "Легко ты жизнь переносишь!" - а спрашивает: "Легко ты жизнь переносишь?" и так спрашивает, как спросил бы Распятый на кресте, сам испытывающий в этот момент нестерпимую боль и готовый если не сказать, то подумать: "Непереносима эта жизнь, эта боль. Почто оставил меня, Отче?"
Магорецкий был доволен, Телка работала хорошо...
Слух, что Телка Бузони классно играет Луку, пошел по институту, и любопытные старались пробраться на репетицию. Если приходили двое-трое и сидели тихо, Магорецкий не возражал: пусть смотрят, слушают. Так и Анастасия Максовна, Телкина квартирная хозяйка, побывала на репетиции - и была потрясена.
Репетировали в зале. До декораций, костюмов, грима было еще далеко, но суть происходящего была вполне понятна из реплик и мизансцен. Магорецкий как раз прогонял тот кусок, где у Телки монолог о праведной земле: "Сейчас ученый книги раскрыл, планы разложил... глядел-глядел - нет нигде праведной земли!" Господи, да какой там еще ученый! - это она, Телка, заглянула в книгу жизни - своей жизни и других обитателей притона, - и нет им праведной земли, нет вообще никакой надежды. Люди, которых она любит, рядом с которыми жила всегда, за которых всегда держалась, с которыми мечтала никогда не расставаться, теперь оставляют ее одну - у нее на глазах уходят, погружаются в темное небытие. Они еще подают признаки жизни, еще звучат какие-то слова, но контуры человеческого образа уже размыты и продолжают размываться день за днем. На месте души, воли, личности - зияющая пустота, все каким-то образом растворилось, вымылось прочь, ушло в канализацию. От людей остались одни только пустые и гниющие телесные оболочки, впрочем, тоже готовые в любой миг развалиться, разложиться, исчезнуть. И ведь никак не поможешь, уже не схватишься ни за что, ничем не удержишь. Ну разве что замутить вместе с ними - найти денег (продать что-нибудь с себя или саму себя), купить им большой дури - героина. Или винта. Или, на худой конец, каких-нибудь колес, таблеток. Утешить их тем, что прошлого уже нет - и нет никакой надежды на будущее, а поэтому - вперед, бездна распахнута! И тогда, прежде чем переступить последний порог, они вдруг оживут на время, даже оживятся, появится какая-то имитация чувств и разума, они будут много говорить и много двигаться, может быть, даже читать стихи, или играть на гитаре или рояле, или совокупляться - прямо на полу, безразлично, кто где и кто с кем, все всюду и все со всеми. Или вдруг начнут красиво рассуждать о том, что человек - это звучит гордо. Сатин, Барон, Бубнов, Актер, их случайные подруги. В течение какого-то времени все будут делать вид, что бурно веселятся, живут. Как механические куклы, пока не кончится завод. Но вот завод кончился, и все остановилось, замерло. Ступор... Или конец? Всё? "А после того пойти домой - и удавиться?"
Магорецкий ничего не сказал, когда Телка отыграла свой кусок. Только один раз, как бы подытоживая, ударил деревянным молотком по столу - и это значило, что он доволен, замечаний нет, можно двигаться дальше.