— Хорошие, да не все, — сухо откликнулся Федор Константинович.
Волонтир поставил чайник на огонь.
— Знал, что упрекнешь. — Он подошел к дивану, но не сел, а втиснулся между диваном и этажеркой, от чего слоники, стоявшие на верхней полке, пошатнулись. — Съеду я отсюда, Федор, в другой город съеду. — Он пощупал карман рубашки, вынул оттуда мятую пачку «Севера», но она была пустой, и Волонтир смял ее совсем, отбросил в угол. — Думал, доживу свой век здесь, да невмоготу стало, уеду.
— Может, это и к лучшему.
— Ты б хоть поинтересовался почему?
— Неинтересно.
— А я все же скажу. Причина, Федя, в том, что надоело мне косые взгляды ловить. — Настроение Волонтира резко упало. — Жестокий ты человек, пойми, что в такой срок любую вину простить можно, а ты без всякой моей вины волком смотришь. Спросить, за что — не ответишь. Меня вон в сорок девятом привлекали, дело завели, как на пособника, а какой из меня пособник, если мне тогда пятнадцать всего стукнуло? Как завели, так и прикрыли, чист я оказался — и юридически, и с любых других сторон. Я это к чему, Федор? К тому, что не ответчик я за брата и не хочу, чтоб вину его мне приписывали.
— Не пойму, зачем ты мне все это говоришь?
— Не поймешь? — с сомнением спросил Волонтир, изучающе глядя на гостя. — Ну, пусть… Не понимаешь — мое, значит, счастье. Одно тебе честно скажу, ты уж не обижайся: страшно мне с тобой встречаться.
— Это почему же?
— Пострадавший ты от войны человек, а того понять не хочешь, что и я пострадал, может, еще пуще твоего пострадал. Думаешь, легко мне было кошмары эти видеть?
— Ну, ты! Говори, да не заговаривайся. Не мое дело навоз с твоей совести счищать. Я воевал с немцем, а ты с братцем служил ему…
— Вот-вот, — перебил Волонтир. — Выходит, не ошибся я. Таким, как ты, твердолобым, сроков давности не существует. Ничего вам не докажешь. Ты, наверно, до сих пор войну эту проклятую во сне видишь. Потому и боюсь я тебя, таких, как ты, боюсь. У вас, у пострадавших, свой закон — закон мести.
— Совести, а не мести. — Тихойванов поднялся со стула. — Все, поговорили — хватит. Пойду я. А насчет Игоря имей в виду: не оставишь парня, я с тобой иначе говорить буду.
Волонтир, понурившись, пошел вместе с ним к двери, но в прихожей остановился.
— Постой, Федор. — Он нерешительно коснулся рукава его пальто. — Сказать тебе хотел. Давно. Еще когда ты с фронта вернулся, да все не решался…
— Ну, говори, — полуобернулся к нему Тихойванов.
— Ты, конечно, относись ко мне как хочешь, я не в обиде, ко всему привык, но не верь, если что… не верь, если на меня наговаривать тебе станут…
— Кто? — не понял Федор Константинович.
— Я ведь и сегодня думал, что Нинка тебе натрепалась…
Свет падал на Волонтира сзади, и лица его не было видно.
Несколько дней спустя Тихойванов пошел к соседке. Он не придал большого значения разговору с Волонтиром, счел его неудачной и ненужной попыткой спустя четыре десятка лет выяснить отношения, но последняя фраза заинтриговала его, и он пожалел, что не расспросил подробнее.
С Щетинниковой они жили в одной коммунальной квартире, но общались мало. Первые годы отношения с соседкой поддерживала жена, после ее смерти — сестра и дочь. Сам Федор Константинович всего несколько раз обращался к ней с просьбой присмотреть за Тамарой на время своих отлучек, а последние восемь лет, после того как перешел жить к сестре, практически с ней не виделся.
Нина Ивановна болела, но приняла его охотно и совсем не удивилась, когда он вкратце передал ей свой разговор с Георгием. Она даже не спросила, чего он, собственно, ждет от нее, что хочет услышать, только покачала головой и, накрыв его руку своей сухой старушечьей ладонью, усадила на край кровати.
— Не знаю, как и сказать тебе, Федя, — начала она. — Путаная это история, туман один, а у тебя и без того жизнь нелегкая, уж я знаю. Ты когда на фронт-то ушел?
— В октябре сорок первого.
— Вот, — не очень твердым голосом сказала Щетинникова, словно он сам нашел ответ на мучивший его вопрос. — Ты там горюшка хлебнул, а мы здесь, под немцами, в оккупацию. Всем досталось. — Она глубоко вздохнула, помолчала. — Знаю я, о чем он печется, и давно бы тебе рассказала, но ведь нет у меня доказательств. Это бы еще полбеды. Уверенности у меня нет, Федя, оттого и молчала. Сама не знаю, как оно было на самом деле… Ты Дмитрия-то помнишь?
— Помню.
— Вот, — она снова вздохнула. — Мы ведь с ним расписаться собирались. Война помешала. Призвали его как человека. Я, дура, все весточки с фронта от него ждала. — Нина Ивановна убрала руку, положила ее поверх одеяла. — Знаешь, что предал он?