— Ты тоже в трауре? — ухмыльнулся он. — Или мода такая?
Она нахмурилась:
— Я по стране. Уже давно. К тому же, сейчас февраль.
— Февраль? — Зенкин прищурился и, казалось, пытался что-то припомнить.
— Ну… — она неуверенно посмотрела на него, подбирая слова, — мы же не знаем точной даты…
Ещё несколько секунд он вспоминал, затем на лице отразилось внезапное понимание. Он вдохнул, как бы собираясь заговорить, руки его хотели было закрыть лицо, но вместо этого Зенкин широко развёл ими.
— Февраль… Ну, конечно, что ж это я! — он нервно рассмеялся. — Адель… Прошло столько лет, Адель, а у тебя по-прежнему в феврале траур.
Она пожала плечами, как бы говоря: что тут такого.
— А у меня — нет, — медленно продолжал Зенкин. — Хотя должен был бы. Знаешь, я вообще не помнил про февраль, пока ты не сказала. Вот сейчас… — он задумался на секунду, затем снова рассмеялся. — Я попытался вспомнить, в какой день расстреляли Лунева, и тоже не помню. Ничего не помню! Совсем ничего!
Она покачала головой:
— Зенкин, ты пьян.
— Да, я напился! Имеет право бывший творческий человек раз в несколько лет напиться?
Последние слова прорвались с внезапным отчаянием. Зенкин замолк, затем снова заговорил:
— Ты могла помнить или нет про февраль. Но я — я был обязан помнить.
— Зачем? Разве так важно время?
— Понимаешь, я любил её! — он вскочил с тахты. — По-настоящему любил! Ею все восхищались, знаю. Но я… Я — раньше их всех, ещё в школе, когда она… Когда их ещё не было и никому не было дела. Я действительно любил её.
— Я тоже, — пробормотала она.
— А?
— Ну, — она смутилась и прошлась по комнате, чтобы лучше объяснить. — Она мне очень нравилась. Я всегда хотела быть такой же. Такой же сильной, смелой. Всегда быть в центре жизни. Чтоб все были без ума — или уж сразу ненавидели до помрачения. Говорить, что думаешь, и делать то, что на самом деле хочешь сделать. Никого не бояться. Устроить бунт в одном лице, против всего мира, — она грустно улыбнулась. — Но я… Я никогда не была ею. Только собой. Мне не хватало ни сил, ни смелости.
Зенкин задумчиво кивнул:
— Нам всем тогда не хватило, — проговорил он и снова бросил на собеседницу взволнованно блестящий взгляд. — Помнишь, как она танцевала?
— Помню.
— А наши встречи? Вечер, парк, Дворец Культуры… Мы гуляли, разговаривали, читали стихи. Ты играла на гитаре, а мы собирались вокруг и веселились.
— Помню.
— Было весело, правда?
— Да, — она кивнула. — Правда.
Что-то, похоже, приводило Зенкина в сильное беспокойство. Руки его вздрагивали, на лицо то и дело наползала улыбка.
— Знаешь, я их всех сдал. Я не хотел… Так получилось. Я тогда всё сказал, что знал. Сдал всех с потрохами.
— Не на ровном же месте, — возразила она. Зенкин не услышал.
— Даже Редисов, — продолжал он, — даже Редисов, с которым нас взяли вместе… Он сразу что-то рассказал им, первым. Он всегда был умнее. Он не всё сказал, только то, что ещё было можно, — но сразу, и его оставили. А я… я…
Смех его перешёл без паузы в плач. Он закрыл лицо руками.
— Ну вот ещё, — она присела рядом с Зенкиным, обняла его и начала укачивать. — Тихо-тихо-тихо. Ну, не надо, не надо.
Легонько она пригладила его волосы. Подумалось, что когда-то они не были такими поблёкшими. Впрочем, и она сама раньше смотрелась живее. И когда её порой называли «кошечкой», уж точно не имели в виду по-кошачьи непроницаемое лицо, которое почти ничего не выдавало.
— Вот сегодня, — ещё сдавленным голосом, но уже не всхлипывая, произнёс Зенкин. — Сегодня ты запросто меня впустила. А ведь человек вроде меня вполне мог привести их с собой.
Она спокойно заговорила, глядя поверх его головы:
— То, что было, — это нормально. Если бы меня допрашивали, я бы, наверно, тоже всех сдала. Мне просто повезло. Наверно, про меня забыли. Даже ни разу никуда не вызвали… Как будто я тут не при чём. Впрочем… сейчас думаю, так оно и было.
Зенкин выпрямился и чуть отодвинулся.
— Как ты можешь понимать в таком случае. Ты ведь никого не предавала.
Она пожала плечами.
— Я не делала вообще ничего. Когда арестовывали наших, когда закрывали парк, и дальше — когда всё шло, как шло. Всё это время я делала вид, что меня тут нет. Жила себе тихонько. Правила статьи для дамских и бытовых журналов. Иногда мне казалось, — она улыбнулась, — что я и вправду научилась быть невидимкой. На меня даже ни разу никто не настучал. Наверно, не нашлось повода.
— Но и ты не стучала, — заметил Зенкин. — Ты не сделала ничего такого, от чего было бы хуже кому-то другому.