Тимур дернул непослушным телом вперед, отдалось болью. Снова попытался разлепить глаза. Веки резануло, словно залитые свинцом.
– Ты… От-дай.
– Ну будет тебе, будет, – голос кружил совсем рядом.
Снова дернулся, сгребая в себя последние силы. Свалился на пол, удалось разлепить один глаз. Под потолком тускнеет одинокая лампочка. Её света едва хватает, чтобы выхватывать из темноты побитые плесенью облезшие стены. Вдоль стен тянутся деревянные лавки в доску шириной. На периферии зрения подрагивает силуэт.
Повел окаменевшей головой, пытаясь поймать черное пятно.
– Тварь. От-дай. Я же… Играл.
– Играл-играл. Только не успел.
– За что?
Силуэт дернулся к Тимуру, приблизился мигом.
– А вы за что? Мы испокон века жили мирно. Пришли вы, выгнали нас в леса, потом и леса сожгли. Поднялись в горы, освоили реки и болота. А мы? Где нам жить? Племя ваше поганое не сидит на месте, вам всегда мало. И всего, что не можете объяснить, вы боитесь. А раз боитесь,то спешите уничтожить неведомое, – фигура склонилась над Тимуром. Лица не видно из-за капюшона. Лишь откуда-то из недр черного зева зло шипит голос. – Я страсть как играть люблю. И что теперь, я зло? Меня каленым железом? Меня огнем надо?
Тимур дернулся рукой вперед, хватаясь за балахон. Существо выскользнуло.
– Даже не думай.
– Я же играл. Отдай. Ты должен. Обязан, – Тимур ворочал разбитыми губами. Слова вылетали с присвистом. – Играл. Верни.
– Нет, Тимурка, не верну. Но раз ты меня повеселил, тебя забирать не буду, – Переплут распрямился, замер, буравя темнотой из-под капюшона Тимура. – Да и захотел бы – не смог вернуть.
Тимур выгнул окаменевшую шею, вперился в Переплута.
– Смотри, – фигура выпрямилась, потянулась рукой к груди. Пальцы – скрюченные старческие и пухлые детские – потянули лохмотья в стороны, раскрывая грудь Переплута.
Ветхая ткань затрещала. Сверкнуло и потянуло теплом.
– Ношу вот, как напоминание о племени вашем поганом. – Под хламидой полыхало. Слабые языки, пламени, скользя по двум уголькам, тянулись тонкими струйками к капюшону существа. – Видишь угли? Тот, что побольше – отрочица, поменьше – Женя твоя. Дотлели почти. Здесь третий должен быть – твой, но раз принес вместо себя, так и быть, не стану тебя забирать. Хотя твой уголек поболее должен быть. Послаще. И вернуть не могу теперь, дурья твоя башка, потому как не оставлю же себя голодным. Питаюсь я ими, питаюсь. Я же себе не враг, да, Тимурка?
Переплут застыл, давая Тимуру разглядеть пламя в груди. Из под хламиды несло сухим жаром, таким близким и осязаемым, что протяни руку – обожжешься.
Тимур рванул, выставив руки вперед. Одеревенелое от побоев тело скрипнуло, внутри все натянулось, готовое треснуть и надломиться. За миг до того, как влететь руками в пламя, почувствовал нестерпимо близкий жар. Кончики пальцев кольнуло болью, ладони рефлекторно сжались. Силой заставил себя разжать руки, не одернуться.
– Ты что задумал? – Переплут отскочил, запахивая хламиду. В глубине капюшона на миг вспыхнули два глаза-уголька.
Тимур рухнул на пол, больно ударился зубами о бетон. Скрючился, подобрав под себя руки. Стеня и всхлипывая сказал:
– Теперь сыграем по моим правилам.
Переплут дрогнул, поплыл в стороны, разъехался, заслоняя собой стены.
– Верни, – корчась от боли простонал Тимур, вытягивая руку перед собой. Кулак с зажатым угольком шипел. Тонкие струйки запаха горелой плоти поползли по камере, щипнули за нос. – Или проверим, кто дольше протянет: я или ты без своих угольков. Верни.
Голос Тимура дрожал. Горло расперло комом, а перед глазами плясал и переворачивался, угасая, Переплут. Существо билось в судороге, выкидывало попеременно руки, трясло головой. Тимур сжал кулак сильнее. Почувствовал, как прилипший к обожженному мясу уголь впился сильнее, ушел в руку на треть. Сознание блекло, рассыпалось – вот-вот провалиться в небытие. Силой заставил себя приподняться, опершись на локоть.
– Верни, – прошипел Тимур снова, сжал кулак еще сильнее. Уголек в руке треснул. Одна искорка стрельнула сквозь слабеющие пальцы, взвилась, погасая и растворяясь в воздухе.
Переплута колотило. Он то разрастался, загораживая собой потолок и тусклую лампочку, то сжимался до почти младенческого размера. Под капюшоном вспыхивали глаза-угольки, тут же блекли. Из-под пол хламиды и рукавов повалил, густея и шипя, едкий дым, какой бывает, когда тушишь костер ведром воды. Чадное марево заволокло камеру. Дым забил глаза, ноздри, завалил горло. Теряя голос в кашле, Тимур кричал в едкую завесу:
– Верни!
Теряя сознание, сжал кулак с угольком еще сильнее. Вспышка боли пробежала по телу, отрезвляя.