— Да, конечно, — вяло поддержал Пологов. — Кончил дело — гуляй смело… Ну, а с конвейером, как решили?
— Сдались они потом. Сорокин-то настырный, взял отпуск, в Москву поехал, до министра дошел. К главному специалисту какому-то прямо на дачу с чертежами прорвался… Конвейер сейчас работает и выгода большая. Говорят, заводу теперь еще три миллиона сверл к плану добавили. Во! Но я тут ни при чем. Сорокин дотягивал, вершил дело. Пробивной, ершистый он человек.
— Вот и Василий Григорьевич… — осторожно встрял в разговор черноглазый парень, шофер автоколонны. — Только он не ершистый. Нет. Знаете, он…
Парень напряженно замолчал, а потом заговорил торопливо, с возмущением:
— Ведь мог же не ехать в эту проклятую командировку?! Не его посылали, а механика Кондочикова. У Василия Григорьевича отпуск по графику. Вот и шел бы отдыхать. Но у Кондочиковых возьми и ребенок родись. Не знаю, просил его о чем Кондочиков иль нет, только слышим: колонну поведет Овчаров. На хлебоуборку нас направили. Семьдесят машин. На станцию эшелон прибыл через сутки, к вечеру. Сидим и думаем: что же нас, гостей-помощников, никто не встречает, не разгружает. Подходит Василий Григорьевич и говорит: «Ждать нечего, ребята. Все люди на уборке. Давайте разгружаться». Кто-то крикнул: «До утра подождем». А Василий Григорьевич спокойно: «Нет у нас времени на раскачку, ребята. Нас в поле ждут… Да и платформы нельзя задерживать». Нацелили на эшелон прожектор и давай машины сгонять. Ну, коль дело стронулось, Вася-то мог отойти, покурить. Отдал, приказание, наладил дело — иди в буфет чай пить. А он снял пиджак, ходит вдоль разгрузочной площадки, кому словом, кому руками помогает. «Быстрей, ребята, быстрей! К утру мы должны выехать в заданном направлении». По-боевому дело-то развернул, ну прямо как в армии.
Парень замолчал, заметив, что все слушают только его, свидетеля гибели Васи Овчарова. Не раз небось рассказывал он эту печальную историю и убедился, что люди слушают ее каждый раз с обновленным интересом, хотя сообщает он всегда одно и тоже. Но повторяясь, как бы умножает в себе и в них возмущение противозаконностью нелепого и мрачного события.
— Вот тут-то Васю и ударило, — влажно блеснув белками черных глаз, продолжал он. — Всего пару машин осталось сгрузить. Одна угодила передним и задним колесом между платформой и площадкой. Заклинило ее — ни вперед, ни назад. Стали кумекать, соображать, как выдернуть ее. «Давайте трос, — приказывает Вася. — Только тащить ее надо не в бок, а параллельно эшелону, иначе отломим колеса. Трос привязали и, чтобы создать угол, зацепили за крепежный штатив платформы. Все было продумано. И машину вытащили в три минуты. Но только со второй попытки. А первый раз трос сорвало со штатива. Им-то и ударило Васю в грудь, прижало к борту. Подбегаем, а Василий Григорьевич стоит, держится руками за трос, побелел, шевелит губами. Я к нему: «Что с вами, Василий Григорьевич!» А он еле слышно: «В левом кармане путевые листы. Завтра…» Так и не договорил. Изо рта у него кровь тоненько потекла, глаза закрылись, и стал тихонько оседать. Мы подхватили его, трясем. А он — все. Готов.
Парень смолк, над столом стало тихо. Во время рассказа Верочка подсела к мужу, слегка обняла его за плечи, прижалась и печально смотрела перед собой в пустоту.
— Вот вам рядовая ситуация. — Поколебал тишину Баев. — Проза будней. Нелепый случай. Ничего героического. Но честнейшее исполнение служебного дела — тоже подвиг…
— Леонид, помолчи, пожалуйста, — тихо остановил его Пологов и еще тише, только для Баева, сказал: — Здесь не школьный класс.
— Да, надо полагать, — сухо произнес Леонтий и замолк.
Верочка встретилась с Пологовым взглядом, слегка нахмурилась, но тут же, словно улаживая тайную негласную ссору, улыбнулась и пододвинула Пологову тарелку с тушеной картошкой.
— Попробуй, Мить. Изумительная вкуснятина.
Пологов промолчал, хотя чувствовал, что надо сказать что-нибудь в ответ или хотя бы улыбнуться.
— Вот я все думаю: ну что в мире изменилось бы, доберись мы в тот колхоз днем позже? Велика ли разница? — спрашивал парень, обращаясь сразу ко всем. — Допустим, опоздали бы, так причина на то была, оправдание. А Василий Григорьевич вроде не понимал этого.
— Понимал, — возразил Пологов. — Просто он не хотел опаздывать, когда можно было не опоздать.
— Во, точно. Он такой. — Лицо черноглазого осветилось, а потом приняло выражение мучительного поиска. Нескладно и сбивчиво он продолжал: — Пять лет с ним работаю. Ну что? Вроде бы знаю его. Да? Это в душе. А словом сказать не могу. Он… Знаете, он внутренне честный. То есть не от того, что его кто-то называет честным. А сам по себе, внутри…