И тут же на меня уставились. Кто-то засмеялся, кто-то засвистел, чья-то рука ухватила за ворот форменной куртки, и меня втащили, поставив посреди круга. Парень говорил что-то ещё, но я его не слышал — в ушах стучала кровь от стыда и злости на то, что меня, рассматривали как куклу, трогали как неведомую зверушку, трепали, скалились и цокали языками. Кое-как я вывернулся из чужих рук и побежал, а вослед мне неслись выкрики, хохот и улюлюканье…
За долгие восемь лет я так и не стал в Академии своим — ни для сокурсников, ни для преподавателей. Рыжина — как клеймо, как несмываемая метка, сигнализирующая каждому: «это — чужак!» И сколько я помнил себя: всегда, для всех в Академии я был чужаком, за восемь лет обучения сумевшим добиться у однокашников уважения, но не приятия. Всегда между мной и ними: что бывшими беспризорниками, что сынками обеспеченных родителей — проходила полоса отчуждения.
Подумалось с тоской, рвущей душу на части: надо плюнуть на всё, отбросить прошлое, как мучительный сон. Что я потеряю, оставшись на Ирдале? Что мне терять? Разве не дрался я в стенах Академии один против пятерых-шестерых? Неприятие и вражда вечно шли рядом — разве мои однокашники сами не поставили меня на другую сторону?
Резкий, отрывистый крик чайки развеял морок. «Нет, — подумалось. — Никогда».
Я смахнул выступивший на лбу холодный пот, чуть не налетел на остановившегося медика и растерянно огляделся. Впереди, насколько хватало взгляда — море: бесконечная синь, полная солнечных бликов. Тропа, по которой мы шли, спускалась вниз по крутому склону и терялась в песке пляжа, пестрящем куполами тентов и словно игрушечными прямоугольниками лежаков. Почти у самой кромки прибоя группа людей играла в мяч, немногочисленные зрители подбадривали их криками, ещё несколько отдыхающих плескались в волнах.
У меня перехватило дыхание. И нас пустят на этот пляж? Изумительное местечко больше всего было похоже на курорт для избранных. Однако Эгрив спускался по тропе уверенной пружинистой походкой. Я шёл за медиком, понимая, что, несмотря на все опасения, не смогу повернуть сейчас назад. Море манило. Манило так, что я готов был как есть, в одежде, разбежавшись, влететь в воду, и…
Сердце пропустило удар. А потом ещё. И это было похоже на наваждение — мне казалось, я уже плыл, всё ещё следуя по тропе за Эгривом. И чем ближе было море, тем сильнее хотелось окунуться в плотную солёную воду, позволив океану качать себя на волнах. Это желание было сильнее меня. Всё ушло, потеряло остроту и накал: тревога, сомнения, необходимость делать выбор, страх перед наказанием — отступили прочь. Я стремился к морю — и только.
Эгрив же, как нарочно, пошёл не к лежакам, а двинулся куда-то вдоль пляжа скорым шагом, совершенно не обращая внимания на мои неуклюжие попытки угнаться за ним: ноги с непривычки вязли, и в обувь сразу же набился обжигающе-горячий песок. Сбавил темп медик лишь там, где пляж превратился в узкую полосу между морем и крутым склоном холма: там, за выступом, был ещё один маленький пляжик, никем не занятый, но с парой лежаков и тентом.
— Тут тебя никто не побеспокоит. Навязывать своё общество ищущим уединения у нас не принято, а случайно сюда вряд ли кто забредёт, — заметил он, и, сняв с плеча рюкзак, поставил его на лежак. Раскрыв, продемонстрировал мне содержимое — пару бутылок с водой, несколько фруктов. Пояснил: — Это тебе, если решишьзадержаться у моря.
— А ты?
— А я окунусь и назад.
Эгрив едва заметно вздохнул, словно сожалея о чём-то, одним движением стянул с себя тунику, бросив её на лежак рядом с сумкой. Тело у него было под стать лицу — худое и костлявое, но почти не загорелое. Мне бы отвернуться — неприлично глазеть на чужую наготу, но, увидев чёрную татуировку, я застыл, охваченный ужасом: на плече медика был изображён хорошо знакомый мне герб Иллнуанари. И тут же засвербила мысль — что это, почему и откуда?
— Это метка каторжника — память о пребывании в Торговом Союзе, — перехватив направление взгляда, произнес медик. — Я потому и знаю язык и обычаи Раст-эн-Хейм: было время выучиться. Полгода на каторге, три — в поиске возможности вернуться в Лигу. И я бы давно свёл татуировку, да она помогает мне кое-что не забывать.
Я выдохнув, плюхнулся на ближайший лежак. А медик, нервно передёрнув плечами, полностью обнажился, и, более не обращая на меня внимания, поспешил к воде, переходя с шага на бег.
Вот он достиг кромки прибоя, вот с ворохом брызг влетел в сияющую под солнцем воду, вот поплыл — уверенно, быстро, к самому горизонту, а я всё сидел, пытаясь взять себя в руки и успокоить сердце, глухо бьющееся в висках.