Я боюсь, что девушка заметит мое возбуждение. Боюсь, поймет, что со мною творится, и испугается. Отшатнется, или хуже — выставит на смех. И понимаю, что зря все утро провел в обнимку с коммуникатором, ведь главного — как мне быть сейчас — я так и не узнал.
Сбежать бы…
В Академии, идя прямо на своих противников, я знал — уклониться от потасовки можно. Нужно только повернуться и сбежать. Потом подать рапорт коменданту казарм или ректору: дирекция не приветствовала драки. И зачинщику, кем бы он ни был, пришлось бы держать ответ. Но я знал и другое: бегство — не выход. После такого уважение заслужить невозможно.
Бежать нельзя. И я заставляю себя сделать шаг навстречу.
— Я надеялась, что ты придешь, — говорит она. — Кажется, я тебя вчера чем-то обидела.
— Ты что, извиняться пришла? — Удивленный, я смотрел на девушку, позабыв о своих опасениях.
Нет, она не смеется надо мной. Она тоже слегка растеряна и отводит взгляд; волнуется — ее выдают пальцы, мнущие юбку, которая даже не прикрывает колени.
— Да!
Это «да» отрывает меня от разглядывания сильных красивых ног. Я вновь смотрю в лицо, вдруг понимая, что она — хорошенькая. У нее широкие скулы, полные губы, толстенький нос и веселые глаза. Нет, она не красавица из тех, чьи фотографии курсанты прятали в тумбочках. Она не бесплотная женщина-мечта, и у нее далеко не утонченные черты лица; но улыбка… но взгляд! И… я понимаю, что она видит причину моего смущения. Она понимает. Но оскорбляться или обижаться не собирается. Она даже не смущается. И то, что было сложным, становится простым: не составляет труда объяснить, что я не был обижен. Похоже, она верит в это больше, чем я.
И доверяет больше, чем я сам доверяю себе. Ни одна, ни одна девчонка в Торговом Союзе не стала бы вести себя так. Она сверх меры сокращает дистанцию, она явно напрашивается на неприятности. Бездна! Ох, уж эта короткая юбка, которую задирает ветер. Зажмуриться, не видеть…Уронить бы девчонку в песок, подмять, ведь она сама… она сама… напрашивается на неприятности!
Но вспоминается, как спокойно спит чудный город без заборов, оград, занавесей на окнах и злость моя гаснет. Хоть и трудно, но я стараюсь удержать себя в руках, напоминая себе — она не понимает что творит. Она не знает, что такое страх.
Трудно держать себя в руках. Выручает память: «мальчишка не опасен» — голос Элейджа звучит в моей голове, и я соглашаюсь с ним. Я — не опасен. Я — человек, а не модификант и не зверь.
— Как тебя зовут? — спрашивает она.
— Рокше.
Девушка морщит лоб, глядя на меня чуть пристальнее.
— Эдна, — называет свое, протягивая мне руку. — А ты точно не местный. И имя странное. Что оно означает?
Нагревшийся от обжигающего песка воздух дрожит. Пылающее белое солнце приклеилось к зениту, время застыло.
Что оно означает?
— Свет, — отвечаю я, касаясь ее ладони. — Просто солнечный свет.
Боюсь, ирдалийка засмеется, как смеялись в академии однокашники, покуда не привыкли, но вместо смеха:
— Ирид, — произносит она серьезно. — По-ирдалийски это Ирид. Ты не будешь против, если я буду называть тебя так? Мне привычнее…
Я не возражаю. Льстят ее открытость и неподдельный интерес.
Мир дрожит и растворяется в мареве: море, небо, берег — все кажется миражом. И потаенная мечта манит доступностью, кажется такой близкой — собственный дом и сад, любящая женщина, дети… — и куда реальнее окружающего мира.
Девушка сжимает мою ладонь, ведет, я иду за ней — к пристани, где нас, оказывается, уже ждут. Эдна тянет меня в компанию парней и девчонок, знакомит со всеми, и время срывается с места в галоп: день заполняется поездкой к рифу, где мы всей компанией ныряем и плаваем почти до заката; к берегу катер возвращается по темноте. Но народ не разбредается. Все так же, кучей-малой мы заходим в какое-то кафе, и наскоро перекусываем. По местным меркам ужин прост: рыба, овощи, какие-то водоросли, кисленький соус и хлеб. На моё замечание о деньгах Эдна машет рукой, смеется: «я угощаю».
Потом, все так же, гуртом, мы уходим всё дальше в ночь, подальше от города. Ребята разжигают костер: с моря тянет пронизывающей прохладой, огонь отнюдь не лишний, и в свете пляшущего на угольях пламени, ночь наливается колдовством. Кто-то из ребят захватил с собой аволу — чудный многострунный инструмент, и пальцы музыканта перебирают струны, но кажется, что музыка рождается сама.
Голос — знакомый, высокий и звонкий зачинает песню, другие подхватывают. Дрожа то ли от холода, то ли от возбуждения я стискиваю пальцы: эти песни, они мне знакомы… Жадно вслушиваюсь в слова чужого языка и понимаю — многие из песен, на другом языке, я слышал, будучи курсантом.