Мне бы разозлиться: ни одна девчонка в торговом союзе не позволила бы себе подобных вольностей, если хоть чуточку дорожила репутацией и не желала нажить проблем. Ни одна… Когда девчонка прижимается к парню, она нарывается на неприятности. Но это было аксиомой в том, знакомом мне мире, а тут…
Она взъерошила мне волосы.
— Не злись. Мы ошиблись. Я ошиблась. Прости.
И вроде знакомые слова, но смысл ускользал. А еще: до безумия хотелось заставить ее заплатить за эту дерзость – за прикосновения, за покровительственный тон, за то, что она принесла горячее питье, словно не понимая, из-за такой близости женщины мне бы нужно сейчас льда за шиворот натолкать…
Раздражала ее близость, ее запах, тембр голоса: так что пальцы сжимались в кулаки. И в то же время я не мог бы ее ударить как противников в коридоре академии. Хотелось сграбастать ее в охапку… хотелось… до зубовного скрежета, до озноба, до боли…
Борясь с собой, я не заметил, как катер замедлил ход. Что говорить о том, я не заметил, когда катер причалил к пирсу, и к борту подали трап. Дышал ли я все это время? Жил ли? Ведь я даже не заметил, как она отошла. Очнулся, уловив краем уха:
— …подобрали в течении. Странный, как ребенок обиделся. Поздно выловили. Одного не пойму – почему аварийный сигнал не послал? Взрослый, вроде бы, мальчик…
— Ты на берег собираешься? – окликнули меня. Судя по голосу - парень.
Сейчас, в ярком свете мне наконец-то удалось хорошенько его рассмотреть. Высокий и широкоплечий. На таком фоне потерялся бы даже Арвид. И волосы – шевелюра, нет – грива: длинные рыжие патлы, собранные на затылке в конский хвост, в свете фонаря, казались пламенеющими. Словно крашеные. И одет он был в нечто столь же облегающее, как и та девчонка. И так же ничего не смущался. Как и она. Как и Эгрив.
При воспоминании о медике меня прострелило. Я вскочил на ноги, порываясь бежать, но ударился головой о какую-то железку, так, что зашумело в ушах, и вынужден был снова сесть на скамью, ощупывая руками голову.
Плед свалился на палубу, к ногам, и как назло вновь на палубе появилась она.
Я не знал, куда мне деваться – от стыда и неловкости. Девушка подошла, подала мне в руки пакет.
— Вот, оденься.
Выходит, видела…
Дрожащими пальцами я раскрыл упаковку, обнаружив внутри уже привычного кроя тунику и брюки. Одевался, чувствуя себя не в своей тарелке. Как-то несуразно заканчивался день – неправильно, некрасиво, нелепо. Она сошла по трапу на берег, но все еще была слишком близко, и ее присутствие сказывалось на мне не лучшим образом. Словно через меня пропускали электрический ток. Руки не просто дрожали, руки тряслись, когда я натягивал на себя штаны и тунику.
Показалось, что рослый парень посмотрел на меня странно.
— Ты не заболел?
В ответ я фыркнул, вскинул голову и помчался к сходням. Несколько секунд – и я на берегу. Наверное, нужно было сказать хоть «спасибо» спасателям, но я не мог: девушка снова маячила где-то поблизости – я слышал ее голос. И не страшило, что не знаю дорогу. Лишь бы уйти.
Остановился я только через несколько минут стремительного бега. Оглянулся назад, вздохнул, запечатлевая – море, желтоватый свет фонарей, размазанный по темным маслянистым волнам. Белое строение на берегу. Фигурки чуть больше муравьиных – на белой скамье возле строения. Налетевший порыв ветра донес – смех, голоса и песню.
Застыв, я жадно вслушивался в до боли знакомые слова, сплетавшиеся с мелодией, тревожащие меня и рвущие душу на части: песня на чужом языке, но та самая, что заворожила когда-то меня ребенком. Не узнать ее было нельзя, как нельзя было подобрать другую мелодию и другие слова - о борьбе, о надежде, о доме. О бесконечно-долгой дороге к дому.
Это какое-то наваждение, - думалось мне. – Наваждение: не могло быть ничего общего у лигийцев и нас. Ничего. Только вопреки этому пониманию – песня…
Внезапно прошило ознобом. Вспомнилось, как заслушавшись, я оказался в роли игрушки – и развлечения и шута. И сорвавшись с места, я побежал во весь опор: дальше, дальше от моря, от спасателей, от этого места. Мелькнула мысль – надо бы добраться до пляжа, подобрать вещи. Да только где тот пляж?
Я и на знакомые места наткнулся случайно, а до того кружил по городу, сначала злясь, потом любуясь домами, утопающими в садах, и отмечал какие-то несущественные детали: отсутствие капитальных оград и глухих заборов, (только кое-где живые зеленые изгороди, цветущие лианы, оплетавшие подпорки), фонари, включавшиеся при моем приближении и подсвечивающие дорогу под ногами, которые выключались, стоило мне отойти. А еще везде, всюду в воздухе парил легкий, сладкий, медово-цветочный запах.
Можно было всю ночь бродить по этому городку, и ничего не опасаться – словно во сне. Очарованный, я и бродил – без цели, потеряв желание бежать, заглядывался на картины, представавшие передо мной в редких все еще освещенных окнах, становясь невольным свидетелем родительской заботы, неуемного вдохновения, чужой нежности.
Я отводил взгляд и уходил, а где-то внутри меня что-то рвалось. Все о чем я мечтал – дом, семья, спокойное благополучие – казалось, здесь не было каким-то особенным достижением. Мне, даже с учетом того, что не придется платить за обучение Академии, подобная жизнь светит не раньше чем лет через двадцать. Это – если забыть о том, что случилось в порту.
Разозлиться бы. Вспомнилось, как однажды на практических занятиях я замешкался с посадкой, опоздав на пару минут. Вездеход, подвозивший курсантов из порта к казармам – ушел. И пару часов я шел по едва различимой в снегу дороге, пытаясь высмотреть через снежную завесу свет фонарей. До казарм я добрался совершенно вымотанный, уже не надеясь на то, что дойду. Против всех ожиданий комендант не устроил мне выволочки за опоздание – посмотрел странно, приказал зайти в свой кабинет, а сам принес стакан чаю, сахар и белый хлеб. Смотрел, как я, пытаясь согреться, тискаю стакан в руках… «клятые лигийцы, - обронил раздраженно. – Сотни миров захапали и все им мало. Сотни планет. И каких! Подобные Лидари у них не котируются… так жить, считают, нельзя. Им нельзя, нам, стало быть, можно». Потом я узнал – в этот день до него дошла весть о гибели сына. Тогда потеряли многих. Стратеги, клятые лигийцы, снова выбили со спорной территории наших. Но как бы я ни старался, разозлиться на лигийцев не удавалось.
В какой-то миг ноги вынесли меня к резиденции Алашавара. Непримечательный внешне дом намертво врезался в мою память: напитавшись страхом и удивлением в которые меня поверг этот человек, я бы безошибочно выделил его обиталище из сотен подобных. И, наверное, до конца жизни я не забуду допрос и невероятное, невозможное «ты прости меня, пожалуйста, мальчик…».
И неожиданно мне стало худо. Я шел по уже знакомой тропе к госпиталю, понимая, чувствуя, что не в силах бороться – ни с тем, что знал, ни с тем, что видели мои глаза. Странная обида рвала меня на куски – почему, ну почему меня угораздило родиться в Торговом союзе? Почему там, а не здесь? Что за несправедливость?
Я не помнил, как добрался до больничной палаты, я не замечал где иду, полностью поглощенный хороводом крамольных мыслей. Очнулся я в душе. Ледяная вода лилась на голову. Я выключил воду, растер тело большим полотенцем и, бросив взгляд в зеркало, отшатнулся от взгляда незнакомца, целую секунду пытаясь сообразить кто это.
Неожиданно я разозлился – но не на лигийцев. Я злился на себя, словно сменив цвет волос, потерял с этим какую-то часть своей души, без которой я был – уже не я.
В бездну Арвида – подумалось мне, - в бездну контракт. И гори оно все синим пламенем. Если я ошибся, передо мной один путь – на каторгу. И нет разницы темноволосым или рыжим я туда попаду. Но встречаться в зеркале взглядом с чужаком я больше не желаю.
В палате меня ждал Элоэтти. И хорошо, что я вышел из санблока одетым, словно почувствовав это.
— Как прошел день?
От ровного тона его голоса и показавшегося праздным вопроса я чуть не сорвался – перед глазами сгустилась мутная пелена. Я сжал кулаки - мне было необходимо удержать себя в руках. Только не слезы, - подумалось, - только не…