От японца Ирина историю своей жизни утаила. Не его это дело. Пожив с ним, бывшая путана обнаружила, что в ее японце скрывается еще один японец. А иногда и два. Случалось, что в нем пробуждался кто-то четвертый.
Впрочем, для того, чтобы хранить в себе много всяких людей, совсем не обязательно быть японцем.
Эпилог
В погожий день конца лета, когда у многих больных случается беспричинная плаксивость, доктор Ознобишин появился в одной из палат своего отделения в Воробьевке.
— Здравствуйте, господа! — радостно приветствовал он пациентов.
Один из господ сосредоточенно рукоблудничал, поэтому прикинулся глухим.
Другой господин опасливо высунул голову из‑под кровати и учтиво ответствовал:
— Бонжур!
Третий господин в знак доверия к доктору подъехал к нему вплотную на ночной вазе. Этот способ передвижения во времени и в пространстве он предпочитал всякому другому.
Но Иннокентия Ивановича больше прочих интересовал четвертый господин.
Долговязый голубоглазый юноша лежал на спине, уперевшись взглядом в потолок, вернее, в то, что было выше крыши… На губах его играла едва заметная победительная улыбка, словно ему в самом деле удалось разглядеть то, что недоступно человеческому глазу.
Чувствуя свою никчемность, доктор Ознобишин подсел на стуле к койке самоуглубленного пациента.
— Как тебя зовут? — с лаской в голосе спросил Иннокентий Иванович.
С недоуменной улыбкой юноша перевел взгляд на доктора.
— Попробуй вспомнить. Вася? Петя? Коля? А может, тебя зовут Игорь? Или Саша? — по реакции больного Ознобишин пытался угадать правильный ответ, но лицо того по-прежнему оставалось отрешенным. — Виктор? Слава? Миша? Гриша? Жора? Вспомни, малыш! Я прошу тебя, напряги мозги. Может, ты Альберт?
Когда малыш вытягивался во весь рост, длинные, жилистые ноги его по колено высовывались сквозь прутья койки. Он ощущал себя новорожденным, который после девяти месяцев в утробе матери, намучившись в согбенной позе эмбриона, может наконец-то распрямить свои члены.
— Как тебя зовут? — допытывался смешной подслеповатый человек с глубокими залысинами на лбу.
— Меня никак не зовут… Меня зовут никак… — мальчик с любопытством прислушался к звукам своего голоса. Едва народившись на свет божий, он уже умел говорить. Такое нечасто случается.
У доктора от огорчения задергалась одна щека. Мальчик подождал, когда к ней присоединится другая, но этого не случилось. Дяденька прижал ладонь к прыгающей щеке, успокоив ее.
В палату вошел немолодой дядя в очках, похожих на пенсне. Белый халат на нем был с чужого плеча «Ну что?» — спросил его молчаливый взгляд доктора Ознобишина.
Иннокентий Иванович тоже ответил одними глазами:
«Плохо».
«Это хорошо!» — последовал жизнеутверждающий ответ.
— Сергей Палыч, — со вздохом обратился Иннокентий Иванович к ряженому. — Мы никак не можем вспомнить, как нас зовут.
— Вы тоже? — удивился долговязый мальчик.
— Да, — согласился Ознобишин. — Но я постарался и вспомнил.
— А ты никак? — с живым участием спросил тот, кого назвали Сергеем Палычем.
— Разве нельзя меня назвать как‑нибудь по-другому?
Сергей Павлович ушел от скользкой темы.
— Что ты делал вчера?
— Вчера я родился, — младенец снова с удовольствием потянулся, после внутриутробного заточения наслаждаясь свободой.
— Я ничего не понимаю! — произнес Иннокентий Иванович шепотом. Наверно, чтоб больной его не расслышал.
— Я тоже! — радостно подтвердил Сергей Павлович. — Как мы назовем нашего малыша? Предлагаю: Вася!
Ознобишин с удивлением поднял глаза на Судакова. Тот торопливо раздевался. Стянув трусы, чекист с достоинством вышел из палаты, прихватив с собой только зажигалку.
Размышляя о внезапном умопомешательстве Судакова, Иннокентий Иванович подошел к окну.
Расчерченный решеткой на квадратики, контрразведчик нагишом миновал больничный сад и вышел на улицу. Поигрывая зажигалкой, он направился к отремонтированному особняку Службы безопасности.