Когда мы по еле заметной тропинке спустились наконец с плато и углубились в лес, я отобрал у Тома чемодан и поднял его в воздух.
— Все, за мостиком начинается наш лес, так что можно и поколдовать.
— Разве это не запрещено вне школы?
— А кто узнает? Министерству известно только о факте колдовства, но они не могут определить, кто именно колдовал. Так что если рядом с тобой живут взрослые волшебники, то все спишут на них.
Том с интересом поднял брови и кивнул.
Тропинка петляла между деревьев и зарослей орешника и калины.
— Что значит — ваш лес? — Том сошел с тропинки, чтобы сорвать ягоду земляники.
— То и значит. Наш собственный. Три тысячи акров. Это большая редкость. Папа говорит, мало кому из волшебников в наши дни удалось сохранить свои земельные владения.
Я торопливо прикусил щеку, чтобы спрятать совершенно неуместную и неприличную гордую улыбку. Хвастаться нехорошо, тем более перед людьми, у которых нет ничего своего, — я ставлю Тома в неловкое положение. Но Том только улыбнулся в ответ, казалось, без тени обиды.
— Здорово. А маглы сюда совсем-совсем не заходят?
— Нет. Они эту часть леса просто не видят. Так что здесь можно делать, что хочешь, даже на метле летать — никому нет дела.
***
Через полчаса за очередным поворотом тропинки появились знакомые заросли акации, а за ними — Дом.
Дом был построен в конце XV века Ральфом Лестрейнджем, вернувшимся с поля битвы при Босуорте. В наши дни он, наверное, мог показаться слишком старомодным. Сложенный из серого камня, приземистый, с покатой крышей, маленькими окнами, смешными острыми фронтонами и высокими каминными трубами, обросший плющом и вьющимися розами, Дом, должно быть, выглядел нелепо — особенно потому, что со временем к нему пристраивали то крыло, то флигель, от чего он окончательно потерял форму. Но для меня это было лучшее место в мире. С Домом было ужасно много возни, зимой там было холодно, крыша то и дело давала течь, а насос для воды приходилось перезаклинать каждую неделю, иначе он начинал так гудеть и трястись, что, казалось, стены сейчас рухнут, — но я даже не представлял себе, как можно жить где-то еще.
Здесь было мое царство, мой мир, принадлежавший мне полностью и безраздельно. Я рано привык к мысли, что когда-нибудь все это будет моим. Правда, когда я думал об этом, то всегда торопливо добавлял про себя: "Очень нескоро, пускай это будет очень нескоро", –— чтобы не разгневать судьбу, что ли, а заодно избавиться от легкого привкуса вины... Но все равно мысль была приятная. У меня не было братьев и сестер — мой старший брат Рейнолд, которого я никогда не видел, умер в 1918 году от занесенной маглами "испанки", болезни настолько страшной, что колдомедики не могли с ней справиться. Мама тогда тоже долго болела и только через восемь лет смогла родить меня. Поздний, долгожданный, единственный ребенок — я рос если и не избалованным, то, по крайней мере, очень заласканным.
Наивный, самовлюбленный, уверенный, что в жизни мне открыты все возможности, понятия не имеющий о том, как устроен мир...
Изредка я завидую себе — тогдашнему. Очень изредка.
***
Когда мы подошли ближе, утопленная в стене низкая и тяжелая арочная дверь со скрипом открылась — нас уже встречала Либби. Том уставился на нее во все глаза. Он никогда раньше не видел эльфов — в Хогвартсе они не особенно показываются на глаза.
— Почему она завернута в полотенце? У них не бывает одежды?
— Эльфы не носят одежду, пока их не выгнали хозяева. Говори тише, а то еще обидится — при них нельзя и заикаться на такие темы...
Собаки — черно-подпалый спаниель Майк и пойнтер Расти — встретили Тома неласково и настороженно. Расти даже слегка порычал, приподнимая уголки губ. Том явно боялся, и собаки это чувствовали. Я бесцеремонно отогнал собак и повел его по дому. Том крутил головой во все стороны, рассматривая картины на стенах, резные перила лестницы и порхающих с ветки на ветку птиц на обоях. Ему понравилась гостевая спальня, в окно которой лезли яблоневые ветки, но больше всего его впечатлила библиотека, в которой он потом пропадал часами.
Но, как выяснилось, самым удивительным в доме стала для Тома ванна. Обычная горячая ванна с солью и аккуратно разложенным на стуле подогретым полотенцем, в которое можно было завернуться, как в мантию. Оказалось, что в магловском приюте ванна, конечно, имелась, но это было просто длинное жестяное корыто, которое каждый пятничный вечер наполняли теплой водой. Пять-шесть детей купались в нем по очереди, так что к концу вода становилась совсем холодной, а на поверхности плавали комья грязи — бр-р!