— Лестрейндж, принесли бы хоть посмотреть, что вы там насочиняли, — обронил однажды Саймондс. Мне было стыдно показывать свои еле-еле вымученные черновики, наверняка пестревшие ошибками, но я подчинился. Утром на работе Саймондс просмотрел их, но ничего не сказал. Около полудня он ушел, забрав свитки с собой.
Вернувшись через полтора часа, Саймондс бросил их передо мной на стол. Текст был весь исчеркан красными чернилами, а некоторые абзацы кто-то полностью переписал.
— Я сегодня обедал с Джимом Гарретом, это мой однокурсник по школе права, — пояснил Саймондс. — Он специалист по корпоративному законодательству и согласился немного подправить ваше, с позволения сказать, творчество. Вот его визитка, можете обращаться, если что-то неясно. Мне все это обошлось в две бутылки шабли, стоимость которых я, конечно, вычту из вашей зарплаты, но все равно это дешевле, чем официальная консультация.
Обратиться к Гаррету я долго не решался, но потом все же рискнул. Выяснилось, что это добродушный и спокойный волшебник средних лет, совсем не похожий по стилю общения на Саймондса. Он очень мне помог, и я был невероятно благодарен за то время, которое он потратил, объясняя зеленому юнцу элементарные азы профессии.
Так что к середине марта я, наконец, совершил свой подвиг Геракла, и Walpurgis Knights появилась на свет — с генеральным директором в лице студента-семикурсника Касси Малфоя и c ворчливым стариком-бухгалтером из фирмы его деда.
С Томом за все это время я встретился лишь единожды, чтобы он подписал учредительные документы — за себя и, по доверенности, за Долохова. Том, как всегда, куда-то спешил, выглядел рассеянным и нервным, так что мы почти не говорили. Застать его в магазине в те дни было невозможно — он постоянно разъезжал по клиентам. Иногда мне удавалось поймать его дома, в комнатке над магазином, при вызовах через камин, но это бывало уже поздно вечером, и приходилось долго ждать ответа. Том появлялся перед камином сонный, растрепанный и, поговорив со мной пару минут, зевал и отправлялся спать.
При этом он при случае по-прежнему присылал мне длинные-длинные письма. Видно, сочинял их урывками, будучи в разъездах, потому что письма были написаны разными чернилами, и иной раз между началом и окончанием проходило дня три. В основном там были разные наблюдения, смешные случаи и заметки обо всем подряд, что приходило Тому в голову, — от особенностей гоблинского оружия до погоды.
О работе Том почти никогда не писал, и я решил, что у него, наверное, испортились отношения с Борджином, раз его имя теперь вообще не упоминалось. Может, Том собрался уволиться?.. Пикеринг, ясное дело, в письмах тоже не появлялся, хотя я подозревал, что значительная часть поездок Тома связана именно с ним.
О своем финансовом положении Том говорил лишь время от времени, но я всегда выписывал эти цифры. Сам не знаю, зачем — просто хотелось знать о его доходах. Суммы были разные, в зависимости от того, как шли продажи: всего пятьдесят галлеонов в "глухом" январе, когда покупатели экономят после рождественских трат; сто тридцать в феврале, не иначе как благодаря дню Святого Валентина; семьдесят галлеонов в марте; двести с лишним в апреле — ну, понятно, там ведь Пасха...
В начале мая, возвращаясь вечером с работы, я случайно встретил Тома на улице. Он как раз выходил с Борджином из магазина. Эндрю запирал дверь, накладывая защитные чары, а Том ждал его — должно быть, они собирались куда-то отправиться вместе.
Я остановился в нерешительности, не зная, стоит ли к ним подойти. Было уже почти совсем темно, вокруг фонарей с гудением кружились майские жуки, в стороне сверкала огнями вывеска кафе Фортескью. Том и Борджин разговаривали, как мне показалось, по-дружески, так что я решил, что, пожалуй, был неправ, думая, что они в ссоре.
Обернувшись, Борджин оказался под фонарем, и я не мог не заметить, как он изменился. Он теперь хромал еще сильнее и тяжело опирался на трость при ходьбе, но в остальном удивительно похорошел. Когда мы только познакомились в игорном доме несколько лет назад, Эндрю-«Тамерлан» был желчным, озлобленным человеком. Сейчас он будто светился изнутри, и благодаря этому черты предков-итальянцев проявлялись сильнее, словно Борджин сошел прямиком с картины кого-то из старых флорентийских мастеров. На нем будто лежал золотистый отблеск южного солнца, и сразу становилось видно, какие у него правильные черты лица, так что он казался почти красавцем. Даже в хромоте, из-за которой он передвигался, заваливаясь на бок, будто краб, было своеобразное обаяние.