Маркус рассказывал, глядя в потолок, и у него было странное, мечтательное, нездешнее какое-то выражение лица.
— Это правда было счастье, понимаете?
Колин, как завороженный, кивнул. Том не сводил с Флинта блестящих, внимательных темных глаз.
Альфард дал мне знак, чтобы я его сменил, а сам полез в шкаф, где у него хранились остатки последней передачи, вытащил бутыль с вишневым морсом и пустил ее по кругу.
— Такое было замечательное время, — говорил Маркус. — Мы же не только маршировали! Мы еще ездили летом в волшебный лагерь, учились колдовать, играли в квиддич и пели песни вокруг костра. И ты никогда не был один, всегда рядом были товарищи, мы должны были во всем помогать друг другу, быть преданными, верными... Ну, еще выполняли разные поручения — помогали пожилым волшебникам, всякое такое. Это называлось "служба". Мы так гордились тем, что служим, как взрослые. Уже потом, когда я учился в Фогельбурге, можно было всегда сказать: "Профессор Шмидт, у меня дела по службе", — и тебя отпускали с уроков без всяких вопросов...
— А почему вы уехали? — спросил я почти шепотом, потом отхлебнул морса и передал его гриффиндорцу. Тот чуть отпил и протянул бутыль Розье. Колин сначала дернулся, но потом взял и даже улыбнулся.
— Я не хотел уезжать, — так же шепотом рассказывал тем временем Маркус. — Мне было хорошо. Правда, уже потом, когда началась война, все стало совсем не так весело... Я помню, как у нас из класса, еще в подготовительной школе, выгнали нескольких евреев. Евреям не разрешалось колдовать, у них отбирали палочки, выставляли из домов, чтобы шли жить с маглами. Это было как-то так жутковато, но я все время думал: нельзя сочувствовать евреям... Нас ведь учили, что они не совсем люди, хуже маглов, что от них все зло, что это они устроили так, чтобы маглы нас преследовали и боялись. Потому что хотели, чтобы волшебники отделились от маглов, а евреи бы тогда захватили власть в магическом мире... Что они уже правят многими странами, и Англией тоже...
Он осекся и тревожно замолчал, но потом успокоился, увидев, что никто не возмущается и не уходит.
А для нас тогда как будто открылось окно в другую жизнь, совершенно безумную и непонятную. Не верилось, что тысячи людей могут так жить. Казалось, достаточно зажмуриться — и наваждение рассеется, исчезнет...
— В общем, я не хотел уезжать, — продолжал Маркус, вертя в руках палочку. — А родители хотели. Это уже тогда было смертельно опасно. Если бы кто-то узнал... Поэтому мне до последнего не говорили правду...
Он помолчал, потом заговорил опять, быстро, торопливо. Наверное, ему нужно было выговориться.
— Волшебники теперь постоянно гибнут, наверное, в Германии скоро ни одного не останется. Я иногда думаю, что Гриндельвальд, наверное, ненавидит волшебников, потому что сам полукровка...
— Полукровка?! — я даже подскочил.
— Да. Это только считается, что он чистокровный, а папа мне по большому секрету сказал, уже во Франции, что у него дедушка или кто-то был магл. Поэтому он и связался с маглами, и началась вся эта катавасия... Папа говорит, что маглы не могут не воевать. Особенно у нас в Германии. Или дерутся с соседями, или истребляют друг друга. У нас была Тридцатилетняя война — мы учили в школе, что тогда можно было идти целыми днями и не встретить ни единого живого человека. Думаете, почему немецкие волшебники так ухватились за Статут о секретности, когда его только приняли? Потому что верили, что вот сейчас отделятся от маглов — и все будет нормально. Пускай они воюют между собой, сколько хотят, хоть под корень сами себя изведут — нам-то что? И все ведь было хорошо, волшебники не воевали друг с другом, все было спокойно...