И он отключился. Что это вообще сейчас было? Я с отпавшей челюстью смотрела на замолчавшую трубку в своей руке. Которую тоже он подарил. И где-то глубоко внутри зародились сомнения. Которые прорастали и крепли в нехилые такие подозрения, ибо как-то странно это все. Это не просто щедрость. Это как будто… откуп, что ли. Хотя я понимаю, что для него это не такие уж и суммы. Вчера вечером, когда я устроилась на его груди, готовясь провалиться в сон, позвонил Зимин и попросил два с половиной рубля занять до зарплаты. Я еще удивленно спросила, что могло случиться, что Славка звонит в полдвенадцатого из-за двух с половиной тысяч рублей.
- Два с половиной миллиона, Лен. – Усмехнулся Антон и, встав с кровати, пошел в свой кабинет. – Зимины у нас очень любят недвижимость. Особенно за границей. Видать либо арендная плата пришла раньше, либо Славка снова позарился на очередную жилплощадь.
- Пиздец, это ж сколько у него зарплата, если он до нее занять просит? – Облокачиваясь плечом о косяк двери его кабинета, я удивленно смотрела, как он набирает код на сейфе.
- Помнишь Лешу в Эмиратах? Леша поставил здесь прекрасный бизнес и переехал. Мы как бы заместители что ли. Зарплата хорошая, нервов правда много уходит. К тому же у Славика конторка своя есть, тоже прибыльная. Да и у меня с этой адвокатской практикой дела неплохо идут. Хотя, конечно, заебывает на несколько фронтов пахать. - Он достал из сейфа счетную машинку и поставил на стол. – Выматывает такая жизнь. Но пока силы и время есть нужно работать на безбедную старость и будущее своих детей. Двоих хочу. Пацанов. С моим мозгом и твоей красотой. Мир нагнут. – Антон устало усмехнулся, не глядя на меня и запуская пересчет купюр. – Потом можно принцессу, когда парни подрастут. Чтобы защищали, когда я старенький буду и ружье держать разучусь. А у тебя чугунная сковорода будет вывалиться из рук.
- С тобой все в порядке? – сдерживая улыбку, спросила я, стараясь не выдать нежности кольнущей сердце.
- Да. Детей люблю просто. Правду говорят, чем мужик старше, тем больше детей хочет. А мне скоро третий десяток разменивать. – Антон перетянул резинкой пересчитанные купюры, написав сумму пачки на первой банкноте. – И я очень хочу. От тебя.
Я снова безотчетно улыбнулась при этом воспоминании. Дождь начал накрапывать, нужно ехать, а то дворники у меня куцые только воду по лобовому развозят. Я только собиралась выезжать, как снова зазвонил телефон. Номер неизвестен. Решив повременить с выездом с парковки, ответила на звонок.
- Лен, дай мне минуту. – Узнала этот голос и помертвела.
Застыла. Напряглась. Не поняла вообще, что происходит. Это же нереально. Такого априори быть не должно. А Вадик продолжал:
- Ленка, я знаю, что не простишь. Я тот вечер очень смутно помню, какой-то херни обожрался, все рваными вспышками приходит. Сначала думал, может меня глюкануло так, потом понял, что нет. – Судорожный, неверный вдох и краткая пауза, пока я пыталась собраться с разлетающимися мыслями. - Лен, мне… стыдно очень. Правда. Я прошу тебя меня простить, хотя знаю, что такое не прощают. Просто… хочу, чтобы ты понимала, что я сам охуел от себя… - Голос Вадика задрожал и сорвался, но он быстро взял себя в руки и неуверенно, с болью в негромком голосе, продолжил, – Лен, мы друг другу чужие совсем, я знаю, да, чужие. Просто… мне так стыдно. Так, блять, стыдно! Я себя удавить готов. Никогда бы не сделал, если бы не наркота. Ленка… - в его интонациях было такое отчаянное, почти испуганное сожаление содеянному, что это прошило все мое сжавшееся на сидении тело. – Меня посадили опять. С наркотой поймали. Так мне, уебку, и надо. Я даже не думал возражать. Просто я здесь долго не протяну с моим-то здоровьем и зависимостями. – Его голос снова затих на краткую паузу, чтобы потом с тенью страха зазвучать снова, - знаешь, когда к порогу подходишь, время как будто вспять поворачивает. Жизнь отматываешь и понимаешь, как много всего не сделано и ещё больше того, что я уже не исправить. Мне правда плохо от того, что я сделал тебе. И я заслужил такой конец, как есть, заслужил.
У меня задрожали руки, из глаз почему-то покатились слезы. Я знала эти интонации. Я их слышала. Когда Вадик в первый раз пытался завязать и просил у десятилетней меня и пятнадцатилетней Гельки прощения. В тот день он починил двери в доме и убрался, выгнав бабку в сарай. А когда мы с Гелькой пришли из школы нас ждала жаренная картошка. Недосоленная, местами сыроватая, на свином сале, потому что масла не было, но со шкварками. Самая вкусная картошка в жизни. И пока мы с Гелькой, вжавшись друг в дружку, настороженно следили за ним из-за стола, с недоверием глядя на сковородку перед собой, Вадик дрожащим, искренним голосом просил прощения. Клялся, что завязывает. Что больше никогда не начнет. Что мы родные и он нас в обиду больше не даст. Гелька заплакала первой и сдалась. А позже и я, с неверием обнимая худое тело Вадика, и понимая, что это брат. Что у меня есть большой и сильный старший брат, который сейчас утирает слезы вины со своего лица и тихим голос просит у меня прощение, целуя в макушку. Просит так, что доверчивое детское сердечко наивно прощает и пылает надеждой, что он все исправит. Что он будет рядом, как Гелька, и никто нас больше не тронет. Вадик тогда был самим воплощением вины и отчаяния. Как сейчас. Правда, продлилось это всего два дня. Но эти два дня отпечатались в памяти.