— Козел!
— Да как скажешь. Заходи в подъезд, или я снимаю с себя всю ответственность.
И подталкивает меня к двери. Мы поднимаемся на второй этаж, а я ругаю себя за то, что понять не могу, как заставить этого Арсения с собой хоть чуть-чуть считаться. Это так бесит, что губы начинаю кусать. Долго не решаюсь переступить порог, обдумывая варианты бартера, но выходит вообще не по-моему, так как, устав ждать, меня хватают за руку и силком втаскивают в дверной проем.
— Отпусти меня! — начинаю сопротивляться, вырываюсь, но сама не понимаю, как вдруг оказываюсь в его руках и прижата к двери. Замок щелкает. — Не приближайся, — шиплю, и страха не испытываю совершенно. — Оставь! Не смей! Ненавижу таких, как ты. Составителей словарей и вешателей ярлыков!
Но меня не слушают, а просто поднимают на руки, еще сильнее вжимая в дверь. Оттолкнуть не получается, и постепенно запас ярости иссякает.
— У меня от тебя крышу сносит. Вообще не знаю, на кой сюда притащил. Но отпускать точно не собираюсь.
Слова настолько личные, что, окончательно разрешая конфликт, наши губы прижимаются друг к другу. И все совсем не так, как в прошлый раз. Сердце заходится и тело дрожит, потому что он знает мое имя и мой шрам. Он знает что-то во мне, внутри, в душе. Все неправильно, интимность просто зашкаливает… пугает. Я почти забыла, что такое быть с мужчиной, который тебя знает. А Арсений знает. Не название любимого ресторана или имена домашних животных, а то самое уродливое, что вырывается в моменты отчаяния. Совсем другое. Должны ли мы были встретиться во второй раз? Хочу верить, что да. Фатализм, как иллюзия предрешенности, временами так приятен — особенно когда выбиваешься из сил в попытке плыть против течения…
Он ставит меня на пол; полурвет, полустягивает одежду, не оставляя ни малейшей детали, и все так быстро, что я даже добраться до него толком не успеваю. Разве что куртку в сторону отбрасываю. И вот, стою голая в его прихожей, чувствуя неприятные крупинки песка стопами и вынуждая себя не прикрываться руками. А он всего в паре шагов. И смотрит, будто запоминает.
— Что случилось?
— У меня в квартире инопланетянка, — говорит он, и я покрываюсь от этих слов мурашками. Отчего он назвал меня инопланетянкой? В этом что-то очень личное и совершенно недоступное… Почему я не могу быть здесь?
Самая обычная квартира. С небольшим шкафом-купе и засыпанным уличным песком ламинатом. Остальное не разглядеть, так как свет мы не включали. Но мне и не дают — накрывают новой волной поцелуев, отвлекая на то, что по-настоящему важно. На кровать, где я оказываюсь уже спустя пару минут.
— Отдай, — требую я, когда мне в очередной раз не позволяют снять футболку. — Так не честно!
— Жизнь вообще не очень честная штука, так отчего бы в постели оказалось проще? — резонно вопрошает он, толкая меня назад. — У тебя помада есть?
— Ну… да, — удивляюсь вопросу. А он уходит и возвращается с моей сумкой.
— Где?
— Ты что, правда залезешь в мою сумку?
— Я же спросил, где.
— Ну да, чему я удивляюсь? Мою машину ты уже продал. В кармашке сзади, — вздыхаю.
Без зазрения совести лезет в карман и достает оттуда маленький тюбик. Это та самая помада, которая не очень идет, и потому является дежурной. Старая. Ношу ее на случай, если вдруг явится какое-нибудь начальство и придется выглядеть… более представительно, чем обычно. Она слишком яркая, не люблю такие. Кожа у меня смуглая, но я не фанат попугайской раскраски. Не стоило слушать Виолетту и покупать ее, это ведь она любит экспериментировать с собственной внешностью, а не я…
— Крась губы, — велит Арсений.
— Зеркала нет, получится плохо.
— Я все равно собираюсь в скором времени избавиться от нее, — буднично сообщает он, будто эта мысль его совсем не возбуждает.
Помилуйте, действия-то говорят совсем об обратном. И то, как он следит за процессом преображения. Его выражение лица в этот момент чуть ли не самое сексуальное, что я в жизни видела. Хотя, наверное, картинка, что надо.
Сижу голая в его квартире, в его кровати, и крашу губы темно-бардовой помадой, в то время как он стоит рядом полностью одетый, выжидая момент. Черт… Кажется, наши больные эротические фантазии совпадают. По крайней мере, когда я закрываю тюбик, рука дрожит. И для протокола: у меня почти никогда не дрожат руки — для хирурга это совершено неприемлемо.