Выбрать главу

— Пожалуйста, давайте ее просто прооперируем, — не выдерживаю.

И, кажется, Горский наконец начинает понимать, что его ординатор на взводе, что сегодня я не в состоянии оценить ни шутки, ни насмешки. Есть такие моменты, когда ты просто не можешь признать во всеуслышание, насколько плохи твои дела. «Все в порядке» — очень страшные слова, за ними может крыться что угодно. От облегчения из-за пережитой катастрофы до окончания ремиссии.

— Хорошо. Давайте закончим с девочкой, а потом, доктор Елисеева, обсудим, что у вас случилось.

Но в этот момент случается нечто совершенно иное — вверх устремляется фонтан крови.

— Дьявол! — восклицает Горский.

Я никогда прежде не видела расслоение аорты, только слова знакомые… по учебнику и собственной медкарте. Пятипроцентный шанс выжить. Сказали, что я счастливица. Когда это случилось, я была на операционном столе, немного кому везет настолько. Никакого счастья в том, что твое тело разрывается от напора крови нет! Это вранье! Я попала в пять процентов счастливых от пяти процентов смертельно несчастных. И вам не удастся это заявление опровергнуть. Вот ведь удача-то, а?

Это я все испортила? Что я сделала? Что мы сделали? Кто виноват? Неужели мое присутствие и впрямь оказалось критичным? А если нет, то почему у девочки те же осложнения, что были когда-то у меня?

Опускаю взгляд на операционное платье. Оно покрыто кровью.

— Зажимаем, Елисеева!

Горский давит на мою кисть, заставляя усилить нажим. Сам хватается за инструменты. Но вместо этого внезапно выясняется, что мое прикосновение и впрямь разрушительно.

— Сердце встало! — кричит медсестра.

Горский больше не поет. Теперь в его глазах поселился страх.

— Электроды! — хрипло, но громко командует он. — Еще отсос!

И я, раз за разом повторяю себе, что это не я, что реанимация возможна, сую алчную трубку в дыру в груди пациентки и понимаю, но она уже не справляется. Кровопотеря слишком серьезна. Но мы же делаем все возможное. Почему такое случилось? Неужели нельзя было предугадать исход операции уже по виду мышцы?

— Убрать руки! — отдергиваю трубку. Разряд, новый разряд…

Доктор Горский отбрасывает электроды и приступает к массажу сердца, но ничего не происходит. Идут минуты. Сокращения прекратились слишком давно, и кровь, поступающая в тело выливается, снова и снова оседая на наших одеждах.

— Сколько? — спрашивает доктор Горский.

— Двадцать минут, — убито отвечает медсестра, а другая уже готовится убирать капельницу с кровью.

Страшная правда в том, что сердце девочки просто решило прихорошиться для снимков, словно капризная барышня, которая желает выглядеть на фото лучше подружек. И познакомившись посредством эхокардиограммы и МРТ с красоткой, хирург пришел на свидание совсем к другой особе…

Я с ужасом смотрю в лицо девочке, которая всего несколько минут назад казалась более удачливой, чем я. Даже не пытаюсь отвести глаз, она мертва, мы ее убили.

— Доктор Елисеева, назовите время смерти, — велит мне Горский. И я чувствую, что это наказание за то, что солгала ему, что не признала свою недееспособность, не рассказала о том, что эта пациентка — слишком личное. Связи с пациентами совершенно недопустимы, даже если возникают вот так странно и внезапно.

Я должна назвать время ее смерти. Но зачем, если сердце уже не бьется? На самом деле наша смерть никак не зависит от цифр, они нужны исключительно живым. Чтобы сказать в какой момент мы сдались, чтобы откупиться словами «было сделано все возможное» и чтобы нам поверили. Будто пятнадцать двадцать шесть — новый синоним окончательности. О нет, ничего не закончилось, и я не стану подыгрывать!

Кажется, я вошла в операционную, все сделала правильно, и никто не виноват, но когда речь идет о ребенке слов «все возможное» недостаточно. Нельзя сказать, что сделал все возможное, когда у тебя на столе лежит пятнадцатилетняя девочка, кровотечение которой ты не смог остановить.

Мне стоило признаться, что я не могу сегодня оперировать кардиопациентов, а, возможно, никогда вообще. Только это означало бы отказ от карьеры хирурга, а я слишком самонадеянна и горда. Результат не заставил себя ждать… Мое сердце сейчас тоже встанет. От ужаса.