Сколько я помню Яна, живет он как конченный голодранец, при этом получая от отца те же суммы, что и мы с Адри. Но в каждом из его карманов будто по гигантской черной дыре, и имена их не наркотики, азартные игры или что-то подобное. По-моему, он просто не выносит саму идею простоя средств. У него каждый раз обнаруживается открывающий казино парень, которого нужно проспонсировать и получить процент в итоге. Кстати сказать, Ян действительно не безнадежен и может, при острой необходимости, достать деньги будто бы прямо из воздуха… Но, надеюсь, со временем он начнет понимать разницу между сомнительными, крайне сомнительными и «не-лезь» проектами. Пока что проблемы, определенно, есть, но мы не теряем веру.
— О, да у тебя, смотрю, отношения, — смеюсь. — Водишь владельца казино на свидания?
— Заткнись, — закатывает глаза.
— На, держи, — протягиваю ему деньги, пытаясь определить, не перегнула ли палку своим замечанием. Капранов очень плохо на меня влияет.
Холод пробирается под шапку через недосушенные волосы на затылке, и ветер, кажется, находит каждую капельку воды, распластанную одеждой по коже, но мы идем, и — совсем как в детстве — жадно кусаем холодное лакомство. Мы никогда не любили ни брикеты, ни эскимо, ни вычурные торты-мороженое. Есть некая романтика в том, что самый близкий вам по духу и взглядам человек воспитан в той же семье и теми же родителями. Ему не надо объяснять, почему сгущенку нужно есть ночью на кухне в темноте вдвоем из одной банки. Или почему здание на этой самой улице вызывает неконтролируемое отвращение, заставляющее тебя искать обходной маршрут. Он просто… знает. И это годами взращиваемое понимание с полуслова заставляет меня решиться на шаг, который я не могу объяснить логически даже самой себе.
— Я хочу тебе кое о чем рассказать, Ян. До того, как мы встретимся с родителями.
Он продолжает невозмутимо жевать мороженое и упорно смотрит вперед, но настроение уже поменялось, напряжение разлилось в воздухе. Это тоже выросло с нами. Понимание, что спокойствие — не более чем мираж.
— Я вписала тебя в бумаги в качестве доверенного лица. Я еще не приняла решение по поводу реанимационных мер, но, если вдруг такое случится, не позволяй мне стать овощем. Это не сделает лучше никому. Иллюзия неокоченности нам ни к чему, согласен?
— Я тебя понял, — говорит и откусывает новый кусок лакомства.
Ян изумительный. Он совершенно не умеет выражать собственные эмоции, что, в общем-то, для парня не так уж и удивительно, но я знаю, что к настоящим чувствам это не имеет никакого отношения. Той ночью, заставившей нас с родителями принять решение разъехаться, когда стены тряслись от криков (в основном, моих), он сидел на лестнице до самого утра, а потом просто помогал мне собирать чемоданы. Ничего не сказал. Мы были неправы. Мы все. В стремлении сделать как лучше разучились слушать друг друга, и только молчаливая поддержка Яна спасла ситуацию и наши отношения. Поэтому я боюсь говорить маме и папе о своей болезни. Я люблю их. Они важны для меня. Но нужно рассуждать здраво, как врач, а мамины слезы вызовут в теле буйство гормонов — предателя-окситоцина (отвечает за доверие) и его нежного сообщника вазопрессина (отвечает за привязанность). И как в таких условиях сохранить хирургическую объективность? У меня всегда было слишком много врачей, которые являлись в первую очередь вовсе не врачами. Я сама, родители, у которых были способы давления на докторов (от денег до многолетней дружбы), и человек, который не только резал меня раз за разом, но также дарил наборы скальпелей и хирургические микроскопы, учивший меня вязать узелки на проленовых нитях, читать рентген-снимки и показатели эхокардиограмм. Я думала о том, чтобы сменить хирурга, но не смогла. Уволить человека, который стараниями отца положил жизнь на изучение именно моей болезни сердца? Дьявол. Почему все не может быть хоть капельку проще? Почему?
Как только мы доезжаем до дома, Ян вытаскивает на лестницу док-станцию и врубает на полную громкость Imagine Dragons — Shots. А потом вместо того чтобы убираться начинает прыгать по моей квартире, держа щетку для подметания на манер микрофона. Первые десять минут зацикленной песни я пытаюсь делать вид, что являюсь серьезной старшей сестрой, но заканчивается тем, что мы носимся по квартире, как мультяшные мартышки, оскальзываясь на натертом паркете, врезаясь в мебель и устраивая больший беспорядок, чем был изначально. И успокаиваемся только к тому моменту, когда нужно заказывать еду: садимся на пол и начинаем перебирать брошюры ресторанов.