А я не улыбался — я решил уйти с большой улицы, чтобы меня не доставали итальяшки. Взял вправо после большой серой мечети, прошествовал под мостом и по неведомой душевной прихоти свернул направо — в узкий коридор. И тут люди закончились. До этого их было много. Даже слишком много. Сначала показалось удивительным, что они могут закончиться. Но так и случилось. Никого нет. Даже кошек. Не исключено, что люди совсем рядом — просто притаились… Но от этого еще тревожнее. Кто знает, что им в голову придет?
Басурмане, может, затаились в своих халупах с неизвестными целями, и чуть что — прыгнут на меня с саблями. С них станется — вон додумались же конюшню из церкви устроить. И при этом она вроде действующая — с крестами и с подземным сортиром при входе. Церковный сортир — это круто! Стоит посетить. Но церковную конюшню в первую очередь.
Фрагмент 24. Готический шпиль.
Церковь за аркой в стене напоминала елочную игрушку, и в ней действительно отдыхали лошади. Я спустился по ступенькам, открыл дверь и, несмотря на полумрак, сразу же углядел их при входе, в правом углу. Меня поразили не столько уздечки с дорогими камнями, сколько огромные полотняные уборы на головах лошадей, подвязанные на шеях изысканными шнурками.
В разных углах церкви горели свечки, но не перед иконами, а просто так. Несколько перебитых икон валялось на полу. Подсвечники тоже находились в нерабочем состоянии — ими, наверное, здесь все подряд крушили. Их тусклый свет больше пугал, чем помогал разглядеть смутные контуры предметов и людей.
Из алтаря доносились нечленораздельные выкрики — кажется, на итальянском. Шесть рыцарей сидели на ступеньках у входа — точнее, у пролома. Дверцы были снесены неким мощным антирелигиозным телом. Один из охранников двинулся ко мне, но главный сделал жест, чтобы он меня оставил. И я заглянул за иконостас, откуда доносились возгласы. Тут было значительно лучше с освещением. Если сравнивать с остальной частью церкви, то это следовало, не мелочась, назвать иллюминацией.
На большом столе в центре спала девушка. Ее голова свесилась вниз. Распущенные длинные волосы прикрывали лицо. Девушка не утруждалась приличиями и позволяла себе находиться в присутствии мужчин без одежды. Правда, благородные вельможи, возлежавшие рядом, вероятно, из чувства стыдливости накрыли ее священническими одеждами с крестами.
Сами вельможи — а глядя на их прикиды, не приходилось сомневаться, что знатные — расположились вокруг выломанного из стены камня, на котором мозаикой изображался какой-то святой с блюдцем нимба вокруг головы. Рядом виднелась дыра, и мне не составило труда предположить, что в нише за святым хранились богатства. Они лежали на полу блестящей кучей у ног почтенных игроков.
В странноватом воздухе церкви порхали знакомые, разгоняющие скуку флюиды. Шпилевые флюиды! Аристократы бросали кости на огромном камне — он выполнял функцию игрового стола. Я сразу понял, что эти из наших. Возлежали они на множестве красных подушек и попивали вино из золотых церковных сосудов.
Мне стало стыдно за мою ливерпульскую майку и белесые джинсы — выгонят сейчас из приличного общества, как бомжа. Но зато у меня на указательном пальце был перстень Цезаря, в который они вперились.
А еще меня спасла обувь. Мода, конечно, глупая, но иной раз просто необходимая штука. Благородная троица вместе со слугами уставилась на мои шузы. Загиб их носовой части вызвал смятение и шепоток.
Старец, у которого, как мне показалось, не двигались глаза, но зато каждая черточка лица жила напряженной обособленной жизнью, отчего возникало ощущение, что под кожей старцевой физиономии проходит битва микроорганизмов — с маневрами, фланговыми ловушками, предательствами и героизмом элитных воинов, — так вот, старец в пурпурных сапогах выслушал склонившегося к его уху халдея и поприветствовал меня:
— Здравствуй, чужеземец! Я дож Венеции Энрико Дандоло. А это Бонифаций Монферратский — король Салоник. — Он указал на задумчивого и грустного мужчину, кивнувшего патлатой головой.
— А вот Балдуин Фландрский — император Византийский. — Жест не потребовался, так как, кроме бочковидного увальня, аристократов в алтаре не наблюдалось.
— Мы хозяева Константинополя, — продолжал дож.
— Мы взяли его оружием и нашей доблестью, посрамив нечестивых схизматиков-греков. Нам покорилась почти вся Византия. А скоро и Иерусалим откроет святыни нашим рыцарям, принявшим знак креста.
— Не стоит торопиться в Иерусалим. Нам и тут хорошо, — хихикнул, сунув мордочку в кубок, Балдуин.
— Вот молодость… Все знает, всех уму-разуму учит, нас, стариков, ни во что не ставит. О мире горнем забывает.
— Вы бы, дож, вспомнили о горнем мире, когда требовали с нас долг в пятьдесят тысяч серебряных марок за переправу войск через море. Если бы вы нас сюда в погашение долга не привели, мы бы уже давно в Иерусалиме слезы покаянные пускали, — подал голос Бонифаций, превратившийся из печального рыцаря в рыцаря саркастического.
— Ничего, Гроб Господень за это время не заплесневел, — заржал Балдуин.
Дож вспомнил обо мне и вернулся к допросу с элементами знакомства:
— Сам, увы, почти ничего не вижу, чужеземец, но у меня есть внимательный слуга-докладчик. И ты, судя по его словам, мусульманин?
Тут я почувствовал серьезное затруднение. Мне всегда казалось, что принадлежность к религии — вопрос формальный. То есть я крещен, и что с того? Но те, с кем я хотел пошпилить, считали данный вопрос важным (за один и семь), а значит, если мой ответ их не устроит, то могут быть последствия (за один и два). И мне придется отвечать за свою веру, то есть за ее отсутствие. И поймут ли они вообще слово «атеист»? Провернув в голове всю эту сложную и противоречивую комбинацию, я решил уклониться от прямого ответа:
— Как счастлив я, что оказался в сей поздний час в столь изысканном обществе, которое своим проницательнейшим взором сумело узнать во мне пришельца из отдаленных земель. Уверяю, нас не разделяют границы верований и религий, а объединяет общее увлечение — азарт, игра в кости. Мы все рыцари одного братства!
Я гордился собой! Я верил собственным словам! Я видел в них высокий смысл и одухотворенность идеалами игровых сообществ. Я все это видел… Но дож-то слепец!! Он не видел всего этого! И продолжал дознание:
— Так как тебя все-таки зовут?
— Глеб Тертулин.
— Тертулин… Армянин? — укорил меня Балдуин. — Вы, схизматики, настолько надоели Господу, что у Него ваши беззакония рвоту вызывают, — не вдаваясь в тонкое богословие, сокрушался карапуз-император.
— Нет, не армянин, — извивался я на сковородке допроса. — Да кто сейчас разберет происхождение? Все нынче перемешались — любовь правит миром, как и заповедал Господь, — подытожил я.
— Эти слова открывают в тебе человека незнатного, — уязвил меня император Балдуин.
— Аристократ знает предков в худшем случае со времен Карла Великого. А вообще-то особы королевской крови ведут свою родословную от Иисуса Христа. — Тут Балдуин отчего-то смутился.
— Но одет он, как человек богатый, и посмотрите, какой у него перстень! — то ли вступился за меня дож Дандоло, то ли захотел окончательно уличить мою сомнительную натуру. — И обувь, и обтягивающая пурпурная накидка, выкрашенная, судя по описаниям моего слуги, соком моллюсков. Так кто же ты?
Я вобрал в свои чахлые, иссушенные автомобильными выхлопами легкие воздух… Воздух с ароматами ладана и… да-да, и кровью тоже почему-то пахло… Я собрался с силами, и тут пробудилось милое создание, спавшее на столе. И запело детским, прямо-таки пионерским голосочком: «Constantinopolitana, civita dui profana». Она откинула расшитое церковное тряпье и в совершенно нецензурном виде, то есть даже без трусов, подбежала к дожу и легла, как соскучившийся щеночек, под руку. Чтобы Дандоло гладил.