Отец говорит, при нём башню четыре раза заново ладили. Так то отец. Он даже волну видел, настоящую.
А башня с умоломкой ни разу не рушилась. И высотой она много больше.
Видом она как толстенный ывовый ствол без коры, без веток. Будто ыва эта тысячу лет здесь стояла, да так на корню и засохла. Только настоящая ыва, если засохнет, белая становится, а башня - как блескучий камень. В стенку стукнешь: том-м-м - отзывается.
Может, и вовсе не ыва это.
Вход в бащню старая кё водорослями заплела. Фарел в щёлку подглядывать пробовал: вроде лестница виднеется, а больше ничего - темно.
Прошлым летом Фарел ухо к башне приложил, и почудилось, будто вздрагивает кто в глубине, как огромный зверь ворочается. Он после придумал, что это туловище Хура: на небе-то одна голова, а остальное куда делось?
Хотел рассказать кё, но побоялся: вдруг отругает. Старая Хораса новых сказок не любила, всегда одинаково рассказывала. Вот мама - та каждый раз по-новому.
Но маме Фарел про Хура тоже рассказывать не стал. Испугается еще, женщина ведь. Вон, Найра - любой ерунды боится.
Когда Фарел к башне детского бога шел, Найра из дома выглянула, да так и застыла - кулачки к щекам, глаза большие, напуганные. Фарелу даже смешно стало. Съедят его, что ли, в башне этой?
До сих пор никого же не съели.
У входа ждала старая кё. Молча сунула в рот мальчишке крохотный вязкий комочек, шелестнула занавесью, толкнула в чёрный провал.
Фарел шагнул в темноту и замер. Показалось, башня дышит.
Прислушался, нет - ветер едва слышно гудит далеко вверху, под самой крышей.
Гладкие ступеньки сами под ноги просятся. Лестница вокруг толстого столба вьется, и не поймешь: то ли вправду Аш башню сотворил, то ли сама она так выросла - вместе с лестницей.
Держится Фарел за гладкий столб, ступеньки ногой нащупывает. Ступеньки удобные, сами ведут.
Привели на площадку.
По сторонам и за спиной - узкие окна. В окнах белое море и белое небо, вон, вздорная птица чакка пролетела. А прямо перед Фарелом - умоломка.
Теперь понятно, почему отец ее игрушкой назвал. Старый Арак такие детям из щепок режет и раскрашивает, кубики называются. Только у Арака все кубики одинаковые, а тут и длинные, и короткие, и сплюснутые, и вовсе скрюченные какие-то. И все меж собой переплелись, как морские змеи по весне. И не поймешь, где одна деталька кончается, а где в нее другая входит.
А уж цвета какие яркие! Черный-черный, белый-белый, рыжий-рыжий. Еще красный, как кровь, и коричневый.
Фарел даже задохнулся от восторга. Стоял и умоломку разглядывал, пока от смолы язык не защипало.
Тогда только вспомнил, зачем пришел.
Мальчишки рассказывали, что голоса в башне слышали, а то и вовсе видели, как водяной человечек приходил и на нужную детальку показывал. Карак так долго хвастался, чего ему детский бог обещал, что пришлось Фарелу с ним подраться.
Ясно же, что врал. Умоломку-то он собрать не сумел.
Фарел, как положено, смолу разжевал. Подивился холоду, разлившемуся в горле: словно льдинку проглотил. Глаза закрыл и позвал детского бога.
Он всю ночь повторял, что просить будет. Здоровья, конечно, всем: и родителям, и сестрам, и друзьям, да и всему селению - не жалко. Чтобы зерна уродилось много. Чтобы рыба шла крупная, а оккулы чтоб беззубые, и берсы пусть охотникам не попадаются, ну их, берсов! Мясо жёсткое, а шкуры и у беранов хороши.
Ах да, еще чтобы сестрам хорошие мужья достались.
А ему самому чтобы стать сильным-сильным и поймать киита. Пусть не киита, а большущего тенца - чтобы все селение неделю ело и еще осталось. Ну, а больше, вроде, и не надо ничего.
Напоследок вздохнул глубоко и спросил про умоломку.
И глаза открыл.
Ничего Фарел не услышал. Просто вдруг захотелось потянуть за оранжевый кубик, что торчал сбоку. А потом повернуть черную детальку. И еще красную поставить сбоку.
И еще - лизнуть блестящую поверхность головоломки. Такая она была гладкая под пальцами, как спелая ягода.
Он и лизнул.
Никому потом не рассказывал. Даже Найре.
Поставил, как хотелось. А тут еще и коричневая загогулина сбоку обнаружилась, потом длинный белый кубик сверху повернулся.
Складывал Фарел умоломку, будто кто его под руку подталкивал. Может, это и называли "с детским богом разговаривать"?
Эту штучку сюда хочется, а вот эту повернуть. Стало Фарелу так легко, так радостно, будто сам глаз Аша в душу заглянул. Встал на место последний черный кубик, и тут словно задрожала башня, мелко, как рябь по воде идет. И вздохнула напоследок.
Смотрит Фарел, а головоломка в картинку сложилась: понизу и сверху будто море, а посередине кто-то непонятный. То ли оккулья морда с черными глазами, то ли лодка такая чудная. А может, и вовсе Хур из воды поднимается, рожу страшную кривит.
Сложил Фарел умоломку.
Признал его детский бог.
***
Дно прошуршало по песку, лодка накренилась. Замёрзший Фарел тяжело вывалился в мелкую воду.
Холодом плеснуло прямо в сердце.
Отец стоит на берегу, а вон и мать. Кё Хораса опирается на кривую палку, глубоко ушедшую в песок. Там Горей и Родка - вернулись раньше него. Фарел обернулся к морю: вдалеке покачивались на волнах раз, два... все четыре оставшиеся лодки.
Благодарение Ашу, на этот раз вернулись все.
Отец жестко ткнул в плечо:
– Мужчина.
Сквозь близкие слезы улыбалась мать.
А там, в стороне, неужели Найра? А ведь точно: прячет глаза, корзина с рыбой в руках. Горячая волна прихлынула к щекам, растеклась по телу. Пришла все-таки.
Они давно уже не разговаривали. Кажется, целую жизнь.
Что с того, что Фарел за десять весен четырежды собирал умоломку? Что ходил на отцовской лодке и помогал тянуть здоровенного тенца. Что с того, что выловленная оккула чиркнула по его груди шершавым хвостом, едва не отправив за борт, и оставила на память неровный шрам.
Чудилось: чем больше из кожи лезет Фарел, тем пуще сторонится его Найра, смотрит мимо и брови хмурит. И наоборот, стоило не получиться головоломке, Найра словно ласковее становилась.
Чудилось ли?
Прошлым летом он застал её возле Ашевой башни: Найра как раз забрала горшок с орнаментом и седую беранью шкуру. Оккеан шумел и терзал берег, вгрызаясь в песок, переворачивая камни.
– Найра, постой!
Остановилась, глянула испуганно и отвела глаза.
– Послушай, Найра, - воздух был горячим и липким, язык с трудом ворочался во рту, - хочешь, я привезу тебе оккульих зубов, когда мы снова пойдём за рыбой?
Она обхватила обеими руками горшок, словно спряталась за ним от Фарела.
– Или хочешь, я поймаю тебе рыбу-радугу? Может быть, если её высушить, ты сможешь...
– Я вообще не хочу, чтобы ты уходил в оккеан, - прошептала она еле слышно.
Фарел запнулся.
– Почему?
– Потому что за тебя боюсь, - быстро заговорила Найра, глядя в землю. - Когда ты в оккеан уходишь, я будто теряю что. Всё думаю: вдруг тебя оккула съела.
– Так не съела же, - растерялся Фарел.
– А вот у сестры мужа съела! - в голосе Найры зазвенели близкие слёзы. - И у рыжей Хоны съела! А у Алариного мужа ноги откусила, так он ещё две зимы мучался, пока помер. А я так не хочу! Не хочу бояться.
Фарел непонимающе смотрел в её пылающее лицо.
– Ты всегда хочешь первым быть. Всюду. Чтобы говорили: вон Фарел идёт, он самый смелый, самый сильный. Он таном будет. А я не хочу мужа-тана. Я хочу живого и с ногами!
– Ну... не ягоды же собирать.
– Зачем ягоды? Можно ножи делать, - горячо заговорила она, - клювы для стрел - тоже нужная работа. Вот Карак, например...
– Ах, Карак! - вся кровь бросилась в лицо Фарелу. - Карак ни разу не сложил умоломку!
– А может, её и не надо складывать? - в запале выкрикнула девушка. - Может, волну вообще кё выдумала!
Фарел вспомнил долгий вздох башни.
– Не выдумала. Мой отец видел волну. И лучше быть безногим, чем трусом.