— А вот ничего ты и не знаешь, дорогой, — по-кошачьи улыбнулся Маниз. — Сам еще слишком молод. Говорю же, — уши и глаза везде быть должны, особенно — в чужой тарелке. Больше, чем в своей. Ты что же, — метода воспитания Альбиноса не знаешь?
Я только хмыкнул, глядя в удивленные глаза Морока. Сам-то давно уже понял, — про врага надо знать все. Даже то, чего он сам пока о себе не знает.
— Их матери были любовницами Альбиноса, — Маниз говорит медленно, тягуче выдыхая дым. — А потом, — бац, — и вдруг исчезли. А пацанов в детдом подкинули.
— Да ну на хрен, — Морок покачал головой, как будто ему тут Маниз, как Шахерезада, сказки травит.
— Да если бы на хрен, дорогой, — усмехнулся Маниз. — Альбинос считает, что выживать должен только сильнейший. Вот и отправляет своих сыновей в собачьи условия. Выживет там, — значит, — достоин, чтобы в дело после взять. А сдохнет, — так слабак значит, и на хер не нужен. Эти двое вот выжили, — а сколько их вообще было, даже я не знаю. И теперь Альбинос их вернул себе. И в дело потихоньку впускает. Выгодно ему это — никто и не догадается, пока он сам их руками потихоньку власть и возможности отжимать будет. Как и ты, все будут думать, что пацанва зеленая.
— Как знать, дорогой, как знать… Я вот смотрю на своего Арея, и вижу, — балованный он вырос, слабый. И все мамаша его меня умоляла, — помягче будь, сыночек все-таки! Все бабьими своими слезами его обласкивала и за него прощение передо мной вымаливала. А что выросло? На что он способен? Только трахать все, что движется и бабки из меня тащить. Может, в чем-то и прав Альбинос. Баб родивших, — сразу на хрен в землю, а сына — на улицу, чтобы выживать учился. А то иначе две обузы на себя повесишь, — а они тебя еще и к земле притянут.
Два сына и дочка, — я снова сжимаю стакан в руке. О которой, кроме меня, похоже, еще никто не знает. Карина Жарская, одна из многочисленных любовниц Альбиноса. И тоже без вести пропавшая. И не знал бы, если бы не нашел ее мать. Которая, в свою очередь, нашла собственную внучку в детдоме.
теперь эта самая внучка, под видом самой невинности, собирает ни о чем не подозревающих девчонок, чтобы привезти их во владения Альбиноса и продать тем, кто будет трахать их до посинения во все дыры, пока их трупы, небрежно и не глубоко закопанные, не найдут.
Самый, блядь, экзотический товар, — так же намного интереснее, чем готовые на все шлюхи! Нет, блядь, им же чистенькие нужны, те, которые по-настоящему бояться их будут, которые от ужаса сознание теряют, пока их трахают в пять членов одновременно, раздирая на части. До разрывов, до кровавой пены изо рта, до судорог боли! Ломают, заставляя потерять все, кроме инстинкта сохранения, кроме единственного желания остаться в живых, — но эта надежда обманчива. Их все равно затрахивают до лютой смерти. И вот на этом дерьме Альбинос и создал свою золотую империю.
Он сделал это с моей матерью. Но, конечно, не догадывается, кто я и почему объявил ему, пусть пока еще холодную и мелкую, войну, в которой собираюсь целой кости от урода не оставить. Конечно, — разве он может помнить имена всех тех, кого он продал на забаву?
Она была танцовщицей, — и, как и эти девчонки, приехала на очередное выступление, даже не подозревая, чем оно закончится. А после ее нашли. В лесу. Изувеченную настолько, что хоронить пришлось в закрытом гробу.
Я тоже вырос в детдоме, — кроме матери, у меня никого не было. И уж, как никто другой, знаю, какая это школа жизни и как приходится драться за каждый прожитый день, ломая кости. Но меня вело большее, чем желание просто выжить. Ненависть. Ненависть и клятва отомстить. В самые поганые, самые трудные времена, я сбегал на могилу матери. И снова вспоминал, ради чего я должен выжить. Выл на ее могиле, — особенно потом, когда стал старше и уже стал понимать те слова из посмертного заключения, которые мне, совсем малому, были неважны и непонятны.
И с пониманием того, как и от чего погибла моя мать, во мне разрасталась та самая ненависть, которая помогала выжить и вырвать эту жизнь зубами.
Все, что я делал в своей жизни, все было только для одного. Для того, чтобы добраться до суки-Альбиноса и уничтожить его до потрохов. Не просто убить, — размазать. Так, чтобы худшей казни и страдания ни один больной мозг не смог придумать.
Жизнь моя после детдома стала еще сложнее. И только Богу известно, сколько раз я, после ножевых драк и перестрелок, истекая кровью, снова и снова сжимал зубы и клялся отомстить. Зато мне уж точно предельно ясно, — только эта ненависть и спасла меня, только благодаря ей я выжил.