* * *
Новая игрушка увлекала меня все больше. Я забросила вышивку, перестала принимать приглашения - мне так не терпелось приручить Илана, что это стало для меня вопросом чести. Чтобы я, Тамира, - и не смогла? От любопытства, а может, еще отчего, но я стала присматриваться к новому рабу украдкой.
И все больше и больше поражалась: как же никто ничего странного не замечает? Его руки никогда не знали топора и лопаты, он, как рассказывала Майти, не умел даже рубашку выстирать - но при том знал все об оружии, какого бы вида оно не было. Илан мог бросить всего лишь несколько слов, но так, что слуги кидались выполнять, а уже потом разбирались, кто отдал их - приказы, которым нельзя не подчиниться. За короткое время его слово вдруг стало решающим в спорах, и в дрязгах, скрытых от господских глаз стенами людской, его не решались трогать.
И в то же время его - не принимали. При нем умолкали разговоры, с ним никто не останавливался поболтать, ему не предлагали самокрутку из листьев душистого табака после обеда. А Илан вроде и не делал попыток сблизиться... спросят - ответит, но сам первый не подойдет. Чужим был для них этот молчаливый невольник; плохим или хорошим - неясно, но чужим, и это чувствовали и понимали все.
Все это рассказывала мне Майти. Жизнь людской, конюшни, кузницы была скрыта от меня; я разбиралась в хозяйстве, как полагается замужней женщине, но совершенно ничего не знала о душах людей, служивших нам... еще бы меня это интересовало! Но ведь стало интересовать, стало... благодаря высокому, молчаливому, загадочному юноше, который переставал быть для меня только слугой, что бы там по этому поводу я сама себе не твердила.
А Майти - понимала. И, с присущим ей необыкновенным тактом, столь редким у слуг и простонародья, рассказывала мне вечером, сидя у огня, о дневных происшествиях, нехитрых домашних мелочах, ставших мне вдруг такими нужными. И рассказы ее почти никогда не обходили Илана... почти всегда он был ну если не главным действующим лицом в них, то где-то одним из главных...
- Микас наш уж на что незлобив, - неторопливо выпевала Майти, - а и тот его за своего не считает. Странный этот Илан, ты уж не обессудь, госпожа. Нет, по делу-то к нему не придраться - видно, что старается, но... Не ровня он нам, уж не знаю, лучше или хуже. Одна только Сения с ним ладит, ну так они и знакомы, почитай, их купили вместе - а ведь много это значит, когда рядом на продаже постоишь. А меня он госпожой величает. Я его за то пирожками одариваю, - смеялась она, поглаживая пухлые руки.
А я слушала ее, и странная тоска сжимала, терзала мое сердце...
- Давеча спать собираюсь ложиться, - рассказывала Майти в другой раз, - захожу к нам-то... а уже спят почти все. Смотрю - лежит Илан и смотрит открытыми глазами... Ох, не понравился мне этот взгляд, не по-хорошему он... знаю, бывало, глупости делали, когда вот так смотрят. Что, спрашиваю, не спишь ты... а он молчит. А потом сказал, да горько так: все равно, говорит, сбегу - или руки на себя наложу. Стала я его утешать: что ж ты, говорю, о таком думаешь, грех ведь это. Родители, спрашиваю, живы ли? Жив, отвечает, отец, а матушка умерла... отец, говорит, наверное, ищет меня. Вот именно - это я ему. Ищет поди да ждет, а ты себя жизни лишить хочешь. Будет Богиня милостива - свидитесь еще, не терзай ты себе душу. А он опять: сбегу. Насилу я его успокоила...
«Как бы и вправду не сбежал», - думала я озабоченно. Хотя сбежать Илан мог вряд ли: на ночь его заковывали, кроме ножных, в ручные кандалы, один ключ от которых хранился у управляющего, а второй - у Тейрана.
- ... А хорошо поет парень, - посмеиваясь, продолжала Майти. - Наши-то и сами не дураки спеть - по вечерам, чай, знаешь, госпожа, какие у нас посиделки бывают. Илан обычно в стороне... а вчера вдруг запел, да так, ровно сердце у него болит. Таких песен мы и не слыхивали. Про сокола, да про воина убитого, которого не ждет никто, да про ворона, который его склевать хочет. Мы его спрашиваем: откуда песня? Говорит, у них такие поют. Нет, госпожа, ты как хочешь, но кто петь умеет, тот не вовсе уж конченый человек, у того сердце еще не огрубело... Да ты бы сама послушала...
- Делать мне нечего больше! - фыркнула я, жуя один из невероятных поварихиных пирожков.
В этом я лукавила. Однажды я все-таки их слышала. Вечерами, закончив с дневными делами, слуги собирались на заднем дворе, разжигали костерок, лузгали семена подсолнечника (всю жизнь терпеть не могла эту шелуху: к подошвам липнет, к рукам - противно), до полуночи вели неспешные беседы, иногда пели. У горничной Тины оказался неплохой голос. Несколько раз и я, засидевшись в саду за сумерек, тихонечко подтягивала - песни у Тины были хоть и простые, но красивые и мелодичные.