- Иди ко мне, - прошептала я и потянулась к нему губами. Внутри жарко горел огонь желания, руки дрожали от жадности и предвкушения наслаждения.
А Илан перехватил мои запястья и мягко, осторожно отвел их в сторону. И отступил на шаг.
- Прошу прощения, госпожа, - сказал он негромко.
- Иди сюда, дурачок, - я думала, что он боится, не решается. - Не бойся никого, я сама хочу тебя, я тебя очень хочу, иди ко мне...
- Не надо, госпожа, - он совсем по-детски закусил губу. - Могу я идти? Поздно...
Я повела плечами, высвобождая из платья грудь, обвила руками его шею, прижалась всем телом, чувствуя, как напрягается и его тело тоже, как гулко колотится сердце под рубашкой, как упирается в безымянный уголок моего тела что-то твердое, растущее, желанное... Но он снова с усилием разомкнул мои руки и вырвался. Резко выдохнул, рывком отворил дверь - и кинулся вниз по ступенькам.
А я стояла посреди комнаты, растрепанная, полуголая, с горящими щеками и ощущала себя девчонкой, которую выставили на посмешище. Я снова была голенастым подростком и призналась в любви мальчишке-соседу, а он назвал меня дурой и убежал. И ярость хлестала через край, мешаясь со стыдом и унижением, так, что темнело в глазах.
Ну, он мне дорого за это заплатит!
- Стой!! - закричала я, выскакивая на лестницу. - Стой!
Я крыла его самыми черными словами, какие знала, и мне было плевать, что сбегаются перепуганные слуги; что брат (когда успел вернуться?) выглянул из своей комнаты узнать, что случилось; что об этом теперь будут судачить в кухне и людской. Мне было все равно: я доберусь до него, я шкуру спущу с мерзавца, он у меня узнает, что значит... дрянь, ему такой подарок предложили, а он...
- Дрянь! - кричала я, не помня себя. - Запорю на конюшне! Завтра же! Сегодня! Сейчас! Кнутом! Стой, сволочь!
Не помню, что я кричала еще, не помню, что потом было... Очнулась я на коленях у Тейрана, в его спальне - окно раскрыто, лицо мое мокро от слез и воды. Брат гладил меня по голове и нашептывал что-то ласковое и невнятное.
- Как он мог, - всхлипывала я, - как он посмел! Я убью его!
- Завтра, - ласково ответил Тейран. - Завтра, ладно?
- Я его запорю! Живьем шкуру спущу!
Я захлебывалась рыданиями, колотя кулаками по плечам брата.
- Тихо, тихо, солнышко мое! Успокойся...
Тейран гладил мои волосы, и на губах его плавала слабая улыбка.
* * *
Утреннее солнце, ползущее через комнату, разбудило меня своими лучами. Я подняла голову с подушки, недоумевая, почему же заспалась так долго, ведь обычно я вставала с рассветом. Обвела глазами комнату, увидела вчерашнее свое платье, небрежной кучкой сброшенное на ковер, и все вспомнила. И, застонав от приступа ярости и стыда, снова уткнулась в подушку.
Впервые в жизни мужчина осмелился не подчиниться мне. И какой мужчина - раб! Единственным человеком, которому дозволялось иметь свое мнение, был Тейран. Он и только он мог смеяться, видя меня в ярости, выслушивать мои упреки и отвечать на них. Только он, властелин мира, хозяин моей Вселенной. Но чтобы какой-то раб, которого я же сама привела в дом...
Я отшвырнула одеяло и вскочила. Если этот негодяй еще не на конюшне, я сама спущу с него шкуру!
Поднимавшийся по лестнице Тейран улыбнулся мне:
- Доброе утро, сестренка. Куда торопишься?
- Вниз, - мрачно ответствовала я. - Этот мерзавец еще жив?
- Кто? - удивился брат. - Ах, да...
Он запрокинул голову и так захохотал, что бусины на его одежде отозвались тихим звоном.
- Не понимаю, что ты смеешься! - крикнула я. - Если ты не отдашь приказ, это сделаю я!
Брат перестал смеяться.
- Ты неразумна, дорогая. Если ты в первый же день сломаешь свою игрушку, чем ты будешь играть после?
- Плевать! - крикнула я, топнув ногой.
Тейран пожал плечами.
- Мне, в общем, все равно. Он твой, делай с ним все, что захочешь. Но знаешь... для меня будет большим разочарованием узнать, что моя сестра не захотела драться, а решила сдаться и отступить.
Он погладил меня по щеке и, посмеиваясь, зашагал дальше, неслышно ступая по ступеням ногами в мягких, высоких сапогах. А я осталась стоять, замерев, глядя ему вслед.
Ах, ты...! Это мы еще посмотрим, кто из нас решил сдаться!
Я развернулась и бросилась к себе.
Ахари уложила мои волосы в высокую прическу, украсив ее рубинами, оправленными в серебро. Такие же рубины сверкали в серебряных браслетах на запястьях, оттеняя мою смуглую кожу, украшали вырез платья, нарочито строгого, «замужнего» - оно мягкими складками спускалось до щиколоток, туго облегая талию и бедра. Конечно, это было скорее вечернее платье, но я надевала его уже несколько раз, и теперь платье перешло уже в разряд домашнего, носимого по особенным случаям - вроде семейных праздников. А кто сказал, что этот случай - не особый?