"Это вы ко мне обращаетесь, мсье?" - спросил он по-французски рабочего. Тот явно не понял этих слов.
"Генерал, это же я - есаул Бережной. Неужто я так изменился, что и не узнать меня?"
Чарнота молчал, вглядываясь в лицо рабочего.
"Да, это он - тот ротмистр, который под Киевом спас положение, ударив со своей сотней во фланг, наступавшим на них махновцам", - вспомнил Григорий Лукьянович.
После боя Чарнота вызвал к себе офицера и они вместе распили бутылку французского коньяка, доставшегося Чарноте после встречи с союзниками, которые приезжали в "Добровольческую армию" для поддержания её боевого духа.
Сейчас перед ним стоял именно тот, но постаревший и необычно одетый боевой офицер достойный большей награды, чем полбутылки коньяка. Пауза затянулась. Но, наконец, Чарнота произнёс уже по-русски:
"Изменились, вы ротмистр, изменились; трудно вас узнать. Каким же ветром вас с юга на север-то занесло?"
"О, генерал, это длинная история. А вот вы и не изменились совсем. 123Послушайте, Григорий Лукьянович, а пойдёмте-ка ко мне. Я тут не далеко живу; работу закончил. Пойдёмте", - неожиданно предложил "рабочий-офицер".
Чарнота помедлил с ответом, но дал согласие - уж как-то очень кстати подвернулся ему этот ротмистр.
"Ведь где-то, всё равно, до завтра, пришлось бы коротать время", - подумал он.
Они вышли на привокзальную площадь после того, как Чарноте пришлось подождать своего знакомого, пока тот переоденется и приведёт себя в порядок после рабочего дня. Бригада вокзальных путейных рабочих имела своё помещение где-то в подвале здания вокзала, как раз под залом ожидания, где на одной из скамеек и дожидался бывшего подчинённого бывший казачий генерал.
Жил ротмистр, действительно, не далеко от вокзала; жил в трёхкомнатной небольшой квартирке вместе с женой-финкой мускулинной, некрасивой, по понятиям Чарноты, но доброй и самозабвенно любящей своего русского мужа, которым её (она свято верила) сам бог наградил за её благодетели. И потому в Хельсинки, видимо, не было человека, который бы более истово верил в триединого бога и его человеческую составляющую - Иисуса Христа, чем эта женщина. Чарнота сразу это понял, как только вошёл в их дом - иконы висели везде, как будто это была вовсе и не квартира, в которой живут два достаточно ещё молодых человека; не квартира - а храм. Пахло ладаном. Бережной что-то сказал 124жене по-фински, а гостя провёл в комнату и усадил в удобное кресло, стоящее у камина.
"А вы не плохо устроились, ротмистр", - усевшись в кресло, сказал Чарнота.
"Генерал, почему "ротмистр"? Есаул я, есаул!" - с обидой в голосе поправил Чарноту Бережной.
"Да какая уж теперь разница - махнув рукой, ответил на возражение Чарнота. - Кончилась наша Россия - с есаулами, ротмистрами и казачьими генералами. Началась другая Россия".
Бережной только взглянул на гостя, ничего не ответил и вышел из комнаты.
Чарнота огляделся: в углу комнаты, справа от окна, находился целый иконостас. Главной иконой, стоящей в центре, был лик взрослого Иисуса Христа, слева от неё стояла икона с Георгием-Победоносцем на коне, копьём поразившего змея. Справа - мать пресвятая богородица с Иисусом-младенцем на руках в серебряном окладе. Всё это великолепие якобы освещала негасимая лампадка, подвешенная в середине этого культового триптиха.
Вернулся хозяин и пригласил Григория Лукьяновича пройти в столовую. Столовая и кухня находились в одной комнате. Или, точнее, на середине кухни был поставлен обеденный стол с четырьмя стульями - так кухня превращена была ещё и в столовую.
Мужчины сели за стол. Чарноте есть не хотелось, но обидеть отказом 125хлебосольных хозяев он не мог. На первое подан был грибной суп со сметаной. Аппетит у Чарноты проснулся после первой рюмки финской водки, которую он, чокнувшись с ротмистром и ответив кивком головы ему на его тост : "За встречу!" - выпил.
Вторым блюдом была жареная в муке, с жареным луком в качестве гарнира, рыба.
"А вы помните, генерал, тот бой под Киевом?" - спросил есаул, в очередной раз поднимая свою рюмку.
"Мне этот бой не забыть никогда, - ответил Чарнота. - Вот за это и выпьем. Выпьем за то, что живы остались".
Выпив по пятой, хозяин и гость прониклись друг к другу такой симпатией, что Григорий Лукъянович, спроси его собутыльник о чём угодно, - рассказал бы всё без утайки. Но хозяин не торопился с расспросами. Поставив очередную пустую рюмку на стол, он принялся за еду. Чарнота последовал его примеру. Покончив с трапезой, мужчины закурили, взяв по папиросе из коробки, которую принесла хозяйка и молча поставила на стол, убрав перед этим грязную посуду.
"Да - подумал Чарнота, - неплохо устроился ротмистр". А тот встал из-за стола и подошёл к граммофону, стоявшему в углу на тумбочке.
"Генерал, а вам ничего не говорит имя Шаляпин?" - спросил он, накручивая тем временем ручку граммофона и готовясь поставить на него пластинку.
"Нет, не знаю такого, - слукавил Чарнота. - Впрочем, - он вслух два раза повторил фамилию певца, - Шаляпин, Шаляпин. Кажется, мне о нём в Париже говорили: великий русский певец?"
"Вот послушайте как он поёт Дубинушку", - не отвечая на вопрос, сказал Бережной, опуская граммофонную головку с иглой на вращающуюся пластинку. Комната наполнилась шаляпинским басом:
"Много песен слыхал я в родной стороне,
Там про радость и горе в них пели;
Из всех песен одна в память врезалась мне,
Это песня рабочей артели:
Ой, дубинушка, ухнем!
Ой, зелёная сама пойдёт! Сама пойдёт!
Подёрнем, подёрнем! Ух!"
После второго куплета у Чарноты что-то сжалось в груди от выразительности, с которой голос певца рисовал картины русской жизни куплет за куплетом.
"Говорят, что мужик наш работать ленив,
Пока не взбороздят ему спину,
Ну, так как же забыть наш родимый мотив
И не петь про родную дубину.
Ой, дубинушка, ухнем!
Ой, зелёная сама пойдёт! Сама пойдёт!
Подёрнем, подёрнем! Ух!"
"Да что же это?! Что ж наделали то вы в России с её народом!?" - укорял певец Чарноту.
"И на Волге-реке, утопая в песке,
Мы ломаем и ноги, и спину,
Надрываем там грудь и, чтоб легче тянуть
Мы поём про родную дубину.
Ой, дубинушка, ухнем!
Ой, зелёная сама пойдёт! Сама пойдёт!
Подёрнем, подёрнем! Ух!
127 Пускай мучат и бьют, пускай цепи куют,
Пусть терзают избитую спину, -
Будем ждать и терпеть, и в нужде будем петь
Всё про ту же родную дубину.
Ой, дубинушка, ухнем!
Ой, зелёная сама пойдёт! Сама пойдёт!
Подёрнем, подёрнем! Ух!"
В конце седьмого куплета у Чарноты из глаз неудержимо полились слёзы. Он положил голову на стол и завыл, уткнувшись носом в скомканную им скатерть.
"Господи, да чтож мы натворили-то! Как жить то так можно было! Жить, пить, девок портить, когда такое вокруг творилось!" - всхлипывая, бубнил в скатерть Чарнота.
Удивлённый есаул жестом руки остановил жену, кинувшуюся было к гостю. А песня всё звучала:
"Но ведь время придёт, и проснётся народ,
Разогнёт он избитую спину,
И в родных лесах на врагов подберёт
Здоровее и крепче дубину.
Ой, дубинушка, ухнем!
Ой, зелёная сама пойдёт! Сама пойдёт!
Подёрнем, подёрнем! Ух!"
Наконец, слишком продолжительное шипение иглы показало, что пластинка кончилась, но трое людей в комнате и не обращали на это внимание. Чарнота затих, всё также уткнувшись лицом в стол, а хозяева с испуганными лицами, не решались ни на какие действия и только молча смотрели на страдающего гостя. Но вот тот поднял голову и, не глядя ни на 128кого, вышел из комнаты, затем - из квартиры, - дома и пошёл в сторону вокзала.
Только через два часа Бережной нашёл его в зале ожидания вокзала, сидящим на скамейке и отрешённо глядевшим куда-то перед собой.