Шаг. Другой.
И входная дверь, медленно, осторожно открывающаяся снаружи.
Аверил замерла, вцепившись одной рукой в косяк. Запаха, такого особенного, принадлежавшего лишь Герарду запаха нет. И тот аромат, что всегда оставался в доме, будто слабее стал.
Дверь отворилась, и Аверил увидела мужчину в чёрных одеждах, с откинутым за плечи капюшоном плаща и небольшим заряженным арбалетом в руках. Незнакомец немолод, и Аверил уверена, что никогда прежде не встречала его, но он повёл правой рукой, словно воздух пред собой погладил, и перстень тёмного золота на указательном пальце привлёк внимание, точно ударил наотмашь страшным пониманием.
Один из проклятых.
Мужчина же осмотрел коридор, Аверил, в проёме застывшую, прислушался к плачу Веледы и нахмурился.
— Значит, ребёнок всё же родился, — взор холодных голубых глаз вернулся к Аверил, скользнул равнодушно по её телу, лишь на мгновение задержавшись на животе. — Слишком промедлили, выходит.
— Кто вы? — спросила Аверил хриплым, будто чужим голосом.
Вытянула свободную руку вдоль тела, сжала пальцы в кулак.
Она помнит. Герард учил.
— Рейнхарт, старший собрат ордена круга, — спокойно представился проклятый. — Возможно, Герард рассказывал обо мне.
— Рассказывал, — стиснутый кулачок спрятать в складках юбки.
Собраться с силами, но не материализовывать сияние раньше срока.
Проклятый может заметить.
— Что ж, тогда нет нужды объяснять, зачем я здесь.
— Где мой муж?
Рука дрожала. Пустота и холод вытягивали силы, разрастались стремительно и Аверил казалось, что она сама, того и гляди, провалится в дыру эту, растворится там без следа, исчезнет, подобно запаху Герарда.
— Мёртв, — Рейнхарт откинул полу плаща, достал из кармана чёрного жилета маленькие часы, посмотрел на круглый циферблат. — И если у Дейтриха не возникло никаких незапланированных накладок, то не только он.
Возможно, если бы не косяк, Аверил всё-таки упала бы. Закрыла бы глаза и позволила пустоте поглотить себя.
Нельзя.
Даже думать об этом нельзя. Ни о смерти своей, ни о… его.
Проклятый поморщился с досадой, явно раздражённый непрекращавшимся плачем Веледы, и убрал часы обратно в карман. И Аверил, пользуясь тем, что Рейнхарт на секунду отвёл взгляд, вскинула руку, плеснула в мужчину сиянием, заставившим его отшатнуться, а сама бросилась мимо него в спальню.
Она должна успеть. Должна сделать хоть что-то, чтобы спасти Веледу.
Аверил ворвалась в комнату, метнулась к колыбельке, склонилась к дочери.
— Веледа, маленькая моя, всё хорошо… — руки тряслись, перед глазами всё плыло, и, видит божиня, как же тяжело совладать с этой слабостью, с отчаянием и болью, с желанием завыть в голос.
Ничего уже не будет хорошо.
Аверил попыталась взять притихшую было дочь на руки, но под ногами внезапно дрогнул пол и девушка, не удержавшись, пошатнулась, схватилась за бортик покачнувшейся кроватки. Что-то кольнуло между лопатками, на секунду опалило спину огнём, и слабость вдруг накрыла волной мощной, сокрушительной, ослепила, лишая жалких остатков сил. Колени подогнулись, надломились, словно хрупкая сухая веточка, и Аверил рухнула на пол, ничего не видя, но слыша, как Веледа заплакала снова.
— На что он рассчитывал? — голос проклятого, каплю удивлённый, исполненный скучающего сожаления, доносился откуда-то сверху, будто глас бога снисходил из небесной выси, смешивался с детским криком. — На что они все рассчитывают? Что сумеют обыграть тех, кто старше и опытнее, кто видел подобное уже множество раз? Что раз мы отворачиваемся демонстративно и до поры до времени закрываем на что-то глаза, то, значит, мы и впрямь ничего не видим и не слышим? Но мы видим и слышим… позволяем расслабиться, наиграться вдосталь, почувствовать свою безнаказанность, мнимую свободу, напиться ею допьяна… позволяем допустить оплошность, выдающую их с потрохами, недостойную истинных членов ордена… и они верят… Столько лет, столько поколений, а они всякий раз верят как в первый… каждый раз одно и то же, одно и то же…
Аверил не чувствовала тела, не чувствовала мира вокруг. Не получалось шевельнуть и пальцем, не получалось вздохнуть, а пол неожиданно исчез куда-то, оставив Аверил в пустоте безликой, бескрайней, что возникла не только внутри, но и снаружи, обступила со всех сторон, охотно принимая жертву. И плач дочери, отчаянный, разрывающий сердце, был последним, что Аверил слышала.