— А теперь, Шимановский, предупреждение, — нависла она надо мной, грозная, как скандинавская валькирия. — Если еще раз увижу, что ведешь себя, как нюня — сделаю из тебя отбивную. Сделаю при свидетелях, соберу как можно больше девчонок. Пусть полюбуются, какой «настоящий» мужчина набивается служить с ними!
Я попытался подняться, беря себя в руки и душа ярость. Тихо, тихо, Хуанито! Она права! К твоему позору.
— Будешь еще ныть? — усмехнулась сеньора майор, и я поразился ее умению быстро перевоплощаться из добродушной веселой Катарины в жестокого бесстрастного офицера корпуса.
Я резво замотал головой, перебарывая боль в руках и все-таки поднялся.
— Не буду.
— Встать! Смирно! — рявкнула она. Я тут же вытянулся в струну. Она довольно улыбнулась.
— Так-то лучше! А теперь одень вот это — она протянула черную тканевую маску — и за мной, шагом марш! Продолжим веселье…
И я держался. Из последних сил. Падал, еле-еле переставлял дрожащие от нагрузки руки и ноги, полз (ибо бегом такое назвать нельзя), но упрямо двигался к поставленной цели. Инструкторы, обе, улыбались, всячески демонстрируя симпатию. Видимо, мое теперешнее состояние тоже входило в их расчеты и на него они также планировали посмотреть. На мое поведение, как я справлюсь. И я в тот день не единожды сказал мысленное «спасибо» Катарине за утренний пинок.
Через пару дней стало легче. Постоянная терзающая боль отступила, я перестал падать и вообще перестал замечать доспех на себе. Будто его и нет, а усилия, необходимые для движения рассматривались как нечто само собой разумеющееся. Как Катарина и говорила. Конечно, тут мне здорово помогли мои прежние тренировки, моя база: если бы я не занимался так усиленно спортом, не был привычен к большим перегрузкам, я бы загнулся тут, на этих тестах.
Больше всего напрягало оружие. «Жало» требовало постоянного ухода, постоянного контроля, я не мог ни на минуту забыть о нем. Таскал с собой везде, до самого момента отчаливания домой, когда сдавал вместе со скафандром. Но признаюсь честно: мне это нравилось. Держать в руках оружие, настоящее, из которого можно стрелять и убивать — разве есть в этом мире для мужчины что-либо прекраснее этого ощущения?
Я все больше и больше понимал, что если меня возьмут, придется очень туго. Теперь еще и представлял, насколько. Но раз за разом, с каждой тренировкой, все больше и больше осознавал, что не хочу возвращаться в школу. Мне здесь нравилось. И дело даже не в девчонках, которые постоянно крутились рядом, под любым благовидным предлогом подбираясь поближе — поглазеть, и не в ощущении кайфа, когда сжимал в руках боевой игломет. Это было нечто на духовном уровне, я чувствовал, что только так, через боль, кровь и пот можно достичь чего-то в жизни, стать настоящим мужчиной. Может дико это звучит, стать мужчиной здесь, в главной женской обители планеты, но что поделаешь — жизнь есть жизнь.
Девчонки… Они были везде. В любом зале, в любом коридоре, при выполнении любого теста на меня смотрело несколько пар любопытных глаз. Поначалу такое внимание напрягало, чувствовал себя не в своей тарелке, но затем привык. Только закрывал лицо забралом — так требовали инструкторы, которые, были богами не только для меня, но и для всех, кто здесь занимался. Жестко у них поставлено, ой как жестко! За проступок офицеры могли съездить подопечным по физиономии, под дых, применить болевой прием или еще что покруче. Пару раз при мне применяли. И били в полную силу, совершенно не по-женски. Я ежился, но молчал: идиома про устав и чужой монастырь не выходила из головы ни на минуту.
Требование с забралом было не случайным. Оказывается, я у них тут засекречен, никто не должен меня видеть. Во всяком случае, теоретически. Потому в залах, где мы занимались, присутствовали только молодые девочки, максимум лет по шестнадцать — им запрещено покидать территорию корпуса, они вроде как меня не рассекретят. Другие, более старшие, больше не появлялись. Черная маска теперь всегда была на мне, когда я снимал шлем, и покидала голову только в машине на обратном пути. На вопрос о тех, кто меня уже видел в первые дни, Катарина промолчала, неопределенно пожав плечами.
Выходных у них не было. Даже понятия такого, «выходные». Посему и для меня суббота не стала выходным днем. Как и воскресение. На что я сильно надеялся. Точнее, я как бы не надеялся, я привык к субботе, как к выходному, и не держал в мыслях, что может быть иначе. Потому для меня стали откровением ее простые и привычные слова в пятницу вечером: