мы – навсегда остались в октябре,
как муравьи в застывшем янтаре,
той осени последние клевреты...
Журавль
... скрип колодезного журавля,
да далёкие смутные отклики
пролетающих братьев его…
Александр Спарбер
Здесь больше не звучит людская речь.
Едва заметны в зарослях крапивы
косой плетень и сломанная печь.
Над пустырём топорщась сиротливо,
стоит журавль, нескладный исполин.
Внизу под ним, в очерченном квадрате
скользит за грань венца усталый клин
его свободных небосводных братьев.
Журавль кряхтит. Грядёт его черёд
лететь в края, откуда нет возврата.
Последний и единственный полёт
в бездонный космос чёрного квадрата.
И на прощальный журавлиный клик
глухим бессильным гулом отзовётся
глубинный дух покинутой земли
из темноты заросшего колодца.
Октябрьский регтайм
Астарта – в финикийской мифологии богиня плодородия, любви, олицетворение планеты Венера.
Пентакль – правильная пятиконечная звезда, древнейший символ гармонии и совершенства, богини-планеты Венеры.
Валгалла – загробный мир викингов, зала, обрамлённая золотыми листьями.
Драккар – гребное судно викингов.
В предсмертной свободе полёта –
безропотно и утомлённо –
листвой рассыпаются ноты
с пюпитра поникшего клёна.
Вихрь жадно хватает бемоли,
вздымает, и кружит, и кружит,
чтоб, болью натешившись вволю,
метнуть в антрацитные лужи.
А в лужах – бездонных, безмолвных –
плач неба и рёв океана.
Так гаснет в бесстрастия волнах
истерзанный парус багряный.
Студёная, с привкусом соли,
срывается звонкая капля
из ока Астарты-Ассоли
на меркнущий контур пентакля,
А тот, павший с неба Икаром,
уходит в предвечность Валгаллы
пылающим алым драккаром;
сомкнувшись в кулак пятипалый,
ракушки причудливым гребнем
уносит жемчужину тайны...
...А ветер срывает с деревьев
наряды в безумстве регтайма.
О, злоба и зависть холопья!
Сломать, растоптать, уничтожить...
Нет, не партитурные хлопья –
то клочья ободранной кожи
швыряет багровая вьюга
в разверстую глотку Молоха…
Но всё это было.По кругу –
все годы, века и эпохи…
Так будет. Премудро-седая,
зарделась, совсем по-девичьи,
звезда... Красота, увядая,
всего лишь меняет обличье.
Завтра начнётся зима
Утро. Безлюдная хижина
смотрится в заводь пруда.
Время стоит – обездвижено.
Тёмного леса гряда
будто парит в невесомости.
Воздух морозен и чист.
И в тишине отрешённости
слышно, как падает лист –
лёгкий платочек, оброненный
заиндевевшей ольхой,
гаснет в воде искрой огненной.
Всплеск... словно тихий, глухой
всхлип...
С затаённым дыханием,
напряжена и нема,
полнится явь
о ж и д а н и е м – ...
Один на берегу
Послеблоковское
Ночь, пятница Страстной Седмицы.
И память, веру хороня,
перебирает, как крупицы,
мгновенья прожитого дня,
как будто нищенка в котомку
сметает крохи со стола:
дождь, бег, в вагоне незнакомку,
сомненья, взгляды... Всё. Сошла...
Стаккато кухонного крана –
дыханья ночи метроном.
Луна, продрогшая путана,
тоскливо молит – об одном –
и возливает (Магдалина!..)
сиянья бледного елей
на мёртвый город, царство сплина
дворцов, каналов и аллей.
Окно. Тень перекрестья рамы
в тревожных отблесках зарниц –
распятьем! – тянется упрямо,
пронзая рёбра половиц, –
туда, где стол, залитый светом,
как будто жертвенный алтарь.
Листок. Рука с пером-ланцетом.
«Аптека, улица, фонарь».
Гениальный сонет
О чём мечтаешь ты, безвестный гений,
Вперяясь взглядом в лик луны рябой,
Не видя Рок, нависший над тобой, –