— Это худо, — полковник привычно забарабанил пальцами по стеклу. Под стеклом под схемой эвакуации санатория на случай пожара лежала Инструкция, позволявшая ему спускать всяческие исследования на тормоза до времени запланированного эксперимента. Тут же на Инструкции была аккуратно поставлена его личная подпись и число, прямо над тем местом на схеме эвакуации санатория были нарисованы “зюки”. О природе этих зюк знал только полковник. Он сам нарисовал эти каракули от безысходной тоски, когда впервые прибыл сюда с далекого ядерного полигона, где повидал, как ему самому казалось, немало…
– Надежда Филипповна, вы следили за подкожной графометрией нашей пациентки?
- Да, товарищ полковник.
- И что же?
—Сегодня это были словно следы от какой-то странной порки, как если бы кто-то ей всыпал под первое число… – пунцовость на грудке остается у девочки до сих пор.
— Можно попытаться прочесть нечто по остаточной графометрии, — вмешалась Психолог. Она же торопливо добавила:
– Надо будет прочесть, ну, скажем, снять оттиск остаточной пунцовости на флюорографическую пленку.
— Исполняйте. Но чтоб без переусердствования. Ничего пациентке не объяснять, ничем не запугивать, просто вам, Надежда Филипповна, предстоит снять у нее очередную флюорограмму…
– Но ведь у Веры уже снимали несколько флюорограмм? И еще одна может ее погубить…
— О чем мы с вами говорим, Надежда Филипповна? От вас не ждут разговоров, вы сотрудник ЗАРЕВО, и ради этих детей, которые так необходимы нашей стране, не мне же вам объяснять, – внезапно произнес полковник, но, чуть смягчившись, добавил: — У нас, товарищи, нет выбора, мы на переднем крае науки. Это и наши и не наши дети, их родители при стечении разных жизненных обстоятельствах переходили границы Неведомого, и, как видно, детям предстоит ответить за родителей, – добавил он грустно.
— Странно, — внезапно заметила Анастасия “медальная”, она же в миру блаженная нянечка Нюра, — наши детки здесь с радугами играются, для них это все озорство, забавка, а для нас головная боль.
— Вот и поищите средства избавиться от нее… А деткам конфеток да баранок на полдники добавим, даже зефир завезем, и будут они у нас пить молочные речки с кисельными берегами, прихлебывая топленое молоко с пенками.
Все вдруг слабо заулыбались. Большего для своих подопечных они и желать не смели…
Радуга имела привычно дружеское расположение чувств. Она давно изучала землян, и очень удивлялась тому, что во всех уголках планеты они вели себя одинаково простовато, принимая ложные решения и, совершая соразмерные им поступки, которые не отличали ни выдумка, ни восторг, ни, хотя бы, малейшее солнечное ликование…
Вот разве что малыши… Они иногда забредали на радугу и подолгу забывали возвращаться на Землю, и тогда сама радуга — осторожно и нежно — опускала их на закате в упоительное майское предвечерье накануне малинового спелого лета, из которого они должны были перейти в возраст, когда бродить по радуге навсегда уже забывают.
16.
Передний край науки начинался сразу за щитовыми финскими "палатами" с мягко остекленными верандами "летне-сезонных" групп. Свет нежно входил в окна спальных палат, словно "режик" столовый в масло.
Конструктор тоталитарной машины именно так же входил в хрупкие детские души, а особенно в души так называемых "неформатных" детей, выпытывая из них все "чудинки" и "почему", чтобы затем проехаться по ним воспитательным танком, и не одним, а целой армадой…
Время Детства в разные времена развивается по своим "почемучкам", которые иногда заставляют даже Богов завидовать земному Детству. И тогда Боги выбирают путь земных существ, дабы познать Любовь и печаль человеческие. Но каждому из своих подданных-подопечных капризное и хрупкое Детство определяет его собственный почерк и назначает свои особые испытания…
У любой тоталитарной системы свои взгляды на Детство: она старается выжать из него нестардатность, воздушность, мечтательность, и любую прочую несистемную вздорность, оставляя право разве что на одни "резаные" стишки, которые то и дело Жорка поет:
Вышел ежик из тумана,вынул ножик из кармана:—
Буду резать, буду бить,кто останется водить?
Но водить сегодня некому. Друзья в изоляторе: весь спальный уголок, весь столик… Нет никого, и Жорку пересаживают к "придуркам" — Витьке Баландину и Вовке Искренко. Пересаживают неслучайно. На весь день — они модель асоциальной детской группы, маленькое "дебильное" сообщество. Жорка не знает об этом, и как ни в чем не бывало поет:
Когда я был мальчишкой,носил я брюки-клеш,
соломенную шляпу,в кармане финский нож…
Солнце светит Жорке в глаза. Он жмурится, каша "геркулес" вязнет на ложке, Жорка ее ненавидит и целится в Витьку Баландина. Каша летит в цель и залепливает ни в чем неповинному "придурку" правый глаз. Витька истошно орет, поскольку и Володька Искренко не зазевался: кашка из его ложки попадает тому же несчастному в левый…
Ну, все, терпение Галины Семеновны лопнуло. Она грузно выгружается из-за крайнего детского столика, где уже доедала вторую порцию "геркулески", подходит гусиным шагом к братве, и отвешивает всей троице оплеухи: большие, смачные, как галушки по-киевски, загребая всей пятерней, с коротко подстриженными толстыми пальцами, которые мальчишки успели назвать особо: "сосисочный фарш".
Этот фарш сейчас готов сделать из затылков всей троицы отбивные, но тут в группу чуть не врываются Надежда Филипповна, Нюра "медальная" и Психолог. Все трое строго смотрят на Галину Семеновну. И та, опуская растопыренные для очередных сочных оплеух пятерни вяло говорит:
— А я ничего…
Проказников выводят в "именинную" комнатку, где обычно откармливают (закармливают) своих чад состоятельные родители и справляют детские именины, куда приглашают только самых послушных и именинника, хотя сам именинник может быть отъявленным бузотером, но друзья у него по группе обязаны быть обычно образцово-показательные…