А может быть, и не "они", а наши собственные проекции из неотвратимо-беспокойной реальности Грядущего наших потомков. Ведь именно они впоследствии самостоятельно подвергли это Время анализу, о чем свидетельствует вышеприведенная цитата…
11.
– Не болтала бы ты. Галка, лишнего при малышах…
– Тоже мне, малыши! Да они ж форменные уроды!
– Не тебе о том волноваться…
– Тоже мне защитница выискалась… Сама ты при них, как сыр в масле катаешься, нищенка…
– Не тебе в том забот… Санаторий ведомственный, вот и попросили...
– Никак, сексотка!
– Думай, что хочешь, а маципуру не трожь: казенный к ней интерес, ко всей этой мелюзге…
Обе сидят на кухне, ноги поставив в шаечки, парятся. Затем кухонными ножами скребут голые пятки – у Нюры “медальной” они ссохшиеся, маленькие, как лопуховые стручки-самострелы, восковой цветности, у Галины – огромные, растрескавшиеся, красные, как вареные раки.
Завтра этими ножами будут нарезать хлеб и чистить картошку, но пока – и ножи, и разговоры, и пятки выглядят даже не гротесково, а вполне естественно, как и огромные тяжелые груди Галины Семеновны, свисающие потными шарами над чисто вымытым кухонным полом…
К электрической лампочке на витом длинном шнуре, свисающем с потолочной балки (потолка собственно нет), приклеена “мушиная” липучка, на которой навсегда сонно засыпают мухи, присыхают, засыхают, умирают, как день, в котором были и “лопушинные” проступки детей, и секретное совещание взрослых, превратившиеся в некие вязкие консервы времени, которые уже нельзя ни более засахарить, ни перемариновать.
…Шайки вымыты, ноги вытерты и засунуты в шлепанцы, ножи брошены прокипеть в картофельную кастрюльку “для своих”, а то и для диетпитания, мозоли вылиты на дно “ночного” ведра, ведро занесено в группу, в группе витает полушепот, переходящий в полусон украинской летней ночи, полной невероятного волшебства.
Став однажды настоящим взрослым писателем, я прошел через "седые" хмурые сказки своего времени, которые, возможно, для того именно и пресекали мои "взрослые" потуги — стать "признанным" с "корочками" дудаком, — чтобы мое щемящее подследственное детство, в котором прокопались "сексоты" и всяческие совковые Менгели, навсегда сохранило: “мушиную” липучку, на которой вечно присыхали, а затем сонно умирали мухи; “лопушинные” проступки детей, переходящие в полусон украинской летней ночи, полной невероятного волшебства.
А то, что "писательский мундир" с "корочками" мне так и не выдали, не отменило главного — обществу никак не обойтись без писателей нашего поколения, не перепрыгнуть через правду "очередного молчаливого поколения", или, скорее, через правду поколения, которое всеми силами пытались обычно "промолчать". Но, и летние мухи, и экспериментаторы, свято верившие в то, что дети в спецсанатории имеют самые непосредственные контакты с "чужими", а потому не имеют право самое привычное детство без тестов, по-настоящему были.
Мы испуганными голосами начитывали стихотворные тексты на новейшие для своего времени магнитофоны, а записи затем прокручивали на разных скоростях, пытаясь выудить из фонового "белого шума" некую информацию. Если такая информация и отслеживалась, то, скорее всего, она шла на языке древних атлантов, чью расу в земной парадигме было принято называть Третьей…
12.
Нюра "медальная", всматриваясь в ночной полумрак, бредет по центральному проходу спального помещения, в котором сорок душ детей — двадцать по левую сторону, двадцать по правую; шаг в шаг, за спиной и впереди: вздох, выдох, инспирация, экспирация, вздох, выдох…