— Папа тоже хотел, чтобы он заплатил. И он платил, понимаешь? Давал мне деньги каждый раз, — голос идет на спад вместе с наигранной веселостью. — А тебя заберут. У меня никого не останется, Грифф. Совсем никого, — шепот въедается в уши, будоражит кипящую кровь.
— Но разве можно все так оставлять?
К дому подъезжает красный пикап. Судя по звукам, этой рухляди давно пора отправиться на свалку. Джим правда выбрал машину себе под стать.
Эш касается культи, ведет к плечу, и он прилагает все усилия, чтобы не дернуться.
— Было очень больно? — Эшу не стоит говорить о раздробленных костях и висящем на лоскуте кожи предплечье из-за взырва древней, как дерьмо мамонта, противопехотной мины. От этого воспоминания его самого тянет блевать. — Со временем стало легче?
— Я понимаю, к чему ты клонишь. Но в моем случае никто, кроме меня, не был виноват, — Грифф прижимается лбом ко лбу Эша, кладет ладонь на затылок. — Я потерял бдительность.
— Но ведь стало? — упрямо повторяет Эш.
Голос звенит, и он ничего не может с собой поделать — прижимает Эша к себе, пока по крыльцу раздаются тяжелые шаги: фундамент-то Джим укрепил, но на замену рассохшихся досок денег как всегда не хватило.
— Станет, Эш, конечно, станет, — говорит он и сам не знает, поможет ли им время.
7.
— И ты называешь себя отцом?
— Ты слабак, ты сдался. По какому праву ты мне сейчас читаешь морали?
— Если бы я сдался, здесь живым ты меня вряд ли увидел, — выплевывает он и разворачивается, чтобы уйти.
Эш сидит на качели и смотрит куда угодно, но не на окно. Джим всегда любил театр: дополнительные зрители не помешают, даже если они на галерке.
— Я прочитал твое письмо.
— Неужели удосужился?
Джим подскакивает к нему с небывалой прытью, как на старика, хватает за воротник рубашки, а он даже бровью не ведет, лишь горечь царапает ребра.
— Ну давай, ударь. Тебе же не впервой распускать руки. Защитить своих детей не в силах, а бить — так влегкую, — губы тянутся в улыбке.
Но Джим будто не слышит, ну или делает вид.
— Я бросил все и поехал в госпиталь Уолтера Рида*, когда из Ирака позвонил твой сержант Гленрид. Он считал, что ты давно дома. Гриффин, почему ты запретил всем говорить о том, что жив?
Черт, Макс, зачем?.. Но даже ругаться не особо хочется: в конце концов, с волей того, кто спас твою никчемную жизнь, стоит считаться.
А все-таки интересный получается расклад. Перед ним образцовый отец, который извелся до подергивающегося века, в то время как он, подлец, продолжал жить и травить всю семью неизвестностью.
— Память совсем подводит, старик? — он убирает разом ослабившие хватку руки Джима. — Сам же сказал, что тебе калека не нужен, а трус и подавно. Смысл сотрясать воздух, если дома меня не примут каким я стал?
Джим, которому всегда на все хватало слов и без своих пяти центов обойтись не мог, вдруг молчит. О, Господь, святой, великий, зовите капеллана или пастора, видать, тут человек помирает.
— Ты из-за?..
— Не ставь себя в центр вселенной. У меня было достаточно причин.
Грифф закрывает глаза, трет шею, качает головой.
Джим разом сходит с лица и идет за барную стойку. Грифф с любопытством наблюдает за действом, пристраивается на высокий стул.
— «Было»?
Джим ведь вроде не умел читать между строк. Неужели наконец научился?
Два стакана, кубики льда, виски на три пальца. На часах еще нет полудня, но куда уже падать ниже. Грифф оглядывается по сторонам и замечает на верхней полке первую собранную модель, Грумман А-6 «Интрудер», такого красавца в боевой модификации использовали во времена Вьетнамской войны. Удивительная штука судьба: именно эта пташка носила их по Ираку.
— Было, — говорит он и крутит стакан на столешнице, за что определенно выгреб бы пару лет назад. Джим не ведется на провокацию, даже не морщится, как поступал всегда, когда замечал что-то не по душе. — Сейчас есть дела поважнее.
И прозвучало бы это сраное «прости» или хоть нечто отдаленно похожее на раскаяние, сожаление, осознание, что Джим не всегда прав, слова не нерушимы, как и приказы, возможно, Гриффу стало бы легче. Но это не точно.
Эш отталкивается от земли и набирает высоту. Когда-то он сам слишком сильно разогнался и подлое дерево вместе с гравитацией поквитались с ним за неосторожность: ветка со скрипом треснула, и земля почему-то оказалась совсем не мягкой. Эш тогда сразу же поспешил к нему, здоровенному девятнадцатилетнему лбу, пока он ржал, будто последняя сволочь, и боялся встать, потому как думал, что копчик вместе с позвоночником осыплется в штаны.
— За твое возвращение? — отец поднимает стакан.
Может, на стариковском языке это и означает «извини».
Но самое противное — Грифф в курсе, что именно он любимчик Джима. А раз к нему такое паршивое отношение, то чего ждать Эшу?
Холод ползет по пальцам к центру ладони, к запястью, к застегнутой Эшем манжете — искусный фокус с застегиванием зубами едва не провалился: нитка вылезла из пуговицы.
— Делу нужно дать ход, — говорит он, ставит стакан и вцепляется в столешницу. Серые глаза смотрят на него со всей строгостью, будто Грифф прямо сейчас разбил в дребезги мамину фарфоровую вазу, самую большую драгоценность семьи. — Ты это понимаешь не хуже меня. Эш назвал тебе имя?
— Неужели ты думаешь, что я не пытался?
— «Пытаться сделать» и «сделать» — две большие разницы, припоминаешь, отец? — усмехается он и смотрит, как солнечные лучи ласкают виски в стакане.
Пить хочется, даже не пить, а напиться вдрызг, чтобы забыть обо всем. Но так будет нечестно: Эшу ведь нельзя.
Губы гнутся в кривой усмешке на чисто выбритом лице — перекошенная и иссеченная шрамами морда отражается в стекле склянок на полке с крепким алкоголем. Хоть какие-то аспекты тупой взрослой жизни Эшу еще не открыты.
Пуговица под горлом впивается в шею. Подумать только, он вырядился, как образцовый сын в рубашку и форменные штаны; вся эта красота, конечно, слегка примялась и не отвиселась после поездки, но что поделать: искать в кратчайшие сроки утюг было выше его сил.
— Думаешь, я совсем ничего не сделал? — отец осушает стакан, с грохотом ставит на столешницу. — Он пришел домой в разодранной одежде и с синяками. Я сразу понял, что произошло.
— Полиция?
Джим достает портсигар, который они с Эшем вскладчину — конечно, без доллара Эша ничего не получилось бы, — подарили на день отца пару лет назад, крутит в руках сигарету, мнет фильтр.
— Я притащил туда этого козла. Не надо так удивленно смотреть, Гриффин. Не знаю, чего ты себе навоображал, но Эш — мой сын, — Грифф вовремя закусывает губу, чтобы не ляпнуть чего-нибудь. Отец снова наполняет стакан, опускает плечи, примерно как на похоронах матери. — И знаешь, что детектив Ричардсон сказал? «Вы уверены, что это был он?» Грифф, они даже предположили, будто Эш его соблазнил.
А вот теперь и вправду выпить будет не лишним.
— Они там окончательно ебнулись? — Эшу ведь всего семь лет. Семь! О каком соблазнении речь? — Это был кто-то из заезжих? Или из их участка?
Отец опускается на стул напротив, облизывает губы.
— Да не молчи ты, старик!
— Эш слушал наш разговор с широко открытыми глазами. А я ничего не мог сделать. У меня не было доказательств, только сын в шоковом состоянии и мерзко лыбящийся тренер Уилсон.
И если бы Грифф не знал, не видел Эша, то, положа руку на сердце, скопировал бы ричардсоновский вопрос.
Тренер Уилсон. Блядь, он же сам отвел брата к этому скоту!
Вдох-выдох. Лед плавится в янтаре напитка. Грифф выстукивает нервную дробь по столешнице: Эш ведь говорил о том доме, а он точно так же, как и остальные, не услышал.