— Это я не о тебе. Ты как раз умная и расчетливая. Я о себе… Я не рыцарь. Я — влюбленная несчастная дурочка, никто более!
— Ты мой самый верный дружок…
— Лицемения не надобно, Анна. Оставайся плести свои нити, подобно Арахне[60]… Я ухожу. Плакать о потерянной любви, как настоящая девчонка!
И Юлиана решительно вышла из покоев правительницы. В анфиладе дворцовых залов, через которые она летела своим размашистым стремительным шагом, придворные перешептывались и усмехались ей вслед. Она искусала губы в кровь, но сдержала слезы.
Жених, граф Линар, был мертвецки пьян в тот вечер и укатил из дворца в карете какой-то молодой дамы, имени которой наутро не смог вспомнить. Антон-Ульрих, незадачливый супруг, опять стал всеобщим посмешищем. И только правительница была неоправданно весела — или хотела казаться таковой.
Людвиг-Эрнст сделал в своем дневнике еще одну нелицеприятную запись дипломатической цифирью. Он заметил, что «лучше быть в Вольфенбюттеле паяцем, чем принцем-консортом при русском дворе», как Антон-Ульрих. Положение брата казалось ему смехотворным. Впрочем, менее смехотворным, чем обручение между Линаром с Юлианой.
И лишь младенец-император Иоанн Антонович, мирно посапывал в своей колыбельке и сладко причмокивал во сне своей соской. Вскоре у него появится сестренка, принцесса Екатерина. Придворные медикусы не скрывали — правительница снова беременна! «Моя дочь — или не моя?», — гадал Линар.
Революция была на пороге: все ожидали ее, но лишь немногие осмеливались говорить о ней вслух. Анна Леопольдовна, милостивая правительница, не испытывала никакого желания вздергивать непокорных на дыбе, но и ее терпению мог прийти предел. Людвиг-Эрнст отмечал, что Анне понравилось править: все эти обручения, браки, награды и отставки… После отстранения Миниха правительница почувствовала вкус власти: она надкусила яблоко греха, и это яблоко не показалось регентине кислым. Анна все меньше прислушивалась к чужим советам и все чаще упрямилась.
«Воли в ней больше, чем державного ума», — думал о ней принц Людвиг. «Анна все более становится похожа на тетку», — с огорчением замечал Линар. «Аннушка, дружочек мой, что с тобой случилось?», — сетовала в своем добровольном затворничестве Юлиана и обильно лила слезы — от этого меньше болело сердце, и все равно никто не видел. Мнения Антона-Ульриха, как повелось, никто не спрашивал. Он утешался исполнением воинского долга и все больше отстранялся от жизни двора, от жены и сына… А Елизавета готовилась к дворцовому перевороту. Революция должна была произойти после того, как Мориц Линар, единственная существенная сила на стороне «Леопольдовны», отбудет в Дрезден продавать наворованные у Бирона бриллианты.
Глава 4
Карта бита
— Анна, ты думаешь, что научилась тасовать колоду? — спросил Мориц Линар, раскладывая карты на ломберном столике правительницы. — Увы, мон амур, ты раскладываешь карты, полагаясь лишь на свои капризы и желания, а между тем…
— Что между тем? — спросила Анна почти игриво, нежно перехватив его руку.
— Между тем, — продолжал Линар, — ты слишком часто делаешь ошибки. И ошибки эти дорого нам обходятся.
— Ты говоришь о вашем с Юлианой обручении?
— И о нем тоже. Но сначала, мон амур, выбери даму для себя. Какая ты дама? Пиковая, бубновая, треф? Или, может быть, червовая?
Линар выложил перед Анной четырех дам и вопрошающе взглянул на правительницу. В этот утренний час они были одни: редкое время без досужих глаз многочисленных придворных и неуместно понятливых слуг. Ни затворившаяся у себя Юлиана Менгден, ни пивший еще утренний кофий австрийский посол Ботта, ни сидевший над письмами принц Людвиг-Эрнст, ни уехавший на маневры Антон-Ульрих не явились пока тревожить их покой. И даже кормилица, фрейлина Юшкова, не приносила в уютные золотистые покои правительницы Иванушку и Катеньку, маленького императора и его новорожденную сестру. Можно было заняться карточными упражнениями и попытаться поговорить начистоту.
Рука Анны потянулась к пиковой даме, но Линар отвел эту капризную руку.
— Пиковая — нет. Пиковой дамой была твоя тетка. Ты слабовата для этой роли.
— Но Мориц… Это обидно в конце концов!
— Это правда, мон амур. А на правду не следует обижаться. Бубновая дама — это, конечно, Елизавета. А червовой мы назовем, положим, мою нареченную невесту, фрейлейн Менгден, которая любит тебя слишком мужской любовью. И совсем без взаимности, как я понимаю?