— А ты, значит, у нас добренькая? — с прищуром произнесла тетка. — Случись каким произволением тебе на мое место забраться, то никого пытать и казнить не станешь?
— Никого… — прошептала Аннушка, и повторила уже тверже. — Никого!.
— И стервь эту, Лизаветку, в монастырь не запрешь?
— Зачем же, тетушка… Цесаревна Елизавета Петровна — наша ближайшая родственница. Да и вы ее при дворе держите, а не в монастыре.
— Мне Лизаветка не страшна, и не таких давила, — объяснила тетка-царица и для наглядности прихлопнула на подлокотнике осмелевшего таракана. — А вот тебя, милостивицу, ежели ты одна, без моей защиты останешься, она живо съест! И не подавится… Так что нипочем тебе не править, племянница, ни самой, ни в регентском статуте. Не допущу ради блага твоего же. Родишь — и довольно с тебя. Другие править будут. Те, что похитрее. А ты с Жулькой своей далее играйся. С тебя, дурищи набитой, довольно будет.
— За что вы меня так не любите, ваше величество… тетушка? — сквозь слезы спросила Аннушка. — Меня только маменька покойная и любила. И бабушка еще. Да только нет их уже на свете белом. А правда, что вас бабушка покойная прокляла?
— Что? Что сказала? — закричала Анна Иоанновна. — Молчи, дура!
Она встала, шурша тяжелым, пышным платьем. Подошла к племяннице, все еще стоящей на коленях, схватила ее за тоненькие плечи жесткими, унизанными перстнями пальцами, рывком поставила на ноги и заглянула в глаза.
— Откуда знаешь, что бабка… то есть мать моя меня перед смертью поносила? Кто наболтал?…
— Люди рассказывали…
— Какие-такие люди? Поименно назови. Всех сказочников в Тайную канцелярию — и на дыбу!
— Не скажу, тетушка, хоть режьте меня…
— Резать тебя мне без надобности, пока сына не родила! — сказала Анна Иоанновна, отпустив племянницу. — А после не худо бы и проучить дуреху. Да жаль мне тебя, глупую, не понимаешь, что ли? Потому и не трону… Все-таки кровь родная. Да пойми ты, блаженная, что про такие вещи даже вслух говорить нельзя! Проклятие материнское — оно такое, оно и тебя догнать может…
— Меня? Почему?
— Да потому, что не только меня, многогрешную, матушка моя, царица Прасковья Федоровна в исступлении своем перед смертью облаяла. Но также и матушку твою, сестрицу мою нелюбезную Катерину Ивановну непотребными словесами славословила.
— А матушку за что?
— За то, что врозь жила с мужем своим. И не по закону. Амантов[17] имела.
— Матушка? — не поверила Аннушка. — Не может быть!
— Может, племянница! Да и что тут такого? Дело, как говорится, житейское, бабье… (Тетка сально хихикнула.) А младшая сестра моя, Прасковья, и вовсе по амурному беснованию замуж выскочила. По староотеческому закону так не положено. Сиди при муже — и знай, молчи! Матерь наша, бабка твоя покойная царица Прасковья, крепко на стародавних законах сидела, чтоб ее нечистый в пекло унес! Вот ежели ты при муже своем тихо сидеть не будешь — и на тебя бабкино проклятие перейдет, и на детей твоих… А ты ведь не будешь, знаю я тебя! От жениха нос воротишь, на саксонского кобеля, посланника заглядываешься! Добро только, что отправила я сего Морица с глаз долой. Жульку ладно, потерплю пока, ежели ты без нее домовых боишься да спать по ночам не можешь… Бабе от бабы не забрюхатеть!
Тут императрица, вполне довольная своей остротой, в голос расхохоталась, причем без злобы — весело. Случалось с нею и такое.
— Благодарю, тетушка. — Аннушка присела в реверансе (на сей раз получилось). — Так зачем звали вы меня?
— К обручению готовься. Скоро оно. На жениха смотри поласковей, не то зенки вырву! Ей-богу вырву, я напрасно стращать не стану, сама знаешь.
— Сами же обещали не резать, а ныне глаз лишить грозитесь, — тихо, но твердо сказала Аннушка, к которой в делах любви всегда возвращалась смелость. — А то и колите мне глаза, ваше величество, ибо противен мне жених ваш, и смотреть на него тошно! Не пойду за него. Лучше — на плаху!
— Да что ты о плахе знаешь, девчонка?! Там хруст стоит как топор свистит, кровища с нее рекой… Книжек своих французских начиталась? Дуришь?! Принц Антон-Ульрих крови княжеской, благородной, и кавалер отменный, а что телом щуплый да лицом нехорош, так это ничего… С лица не воду пить! Стерпится — слюбится. Тебя до обручения крепко стеречь будут. Не уклонишься.